97 
Тропа круто сбегала вниз. Вскоре воздух стал спертым и затхлым, как дыхание змеи. Ауриана догадалась, что они подошли к болоту. В темной маслянистой воде отражалась высоко стоящая луна на ущербе. Они вышли на берег заболоченного пруда, поросшего камышом. Во взгляде Фрии — этой бледной, почти круглой луне — Ауриана не ощутила обычной любви богини к себе, в нем было лишь предостережение. Но сам вид воды внушил Ауриане некоторое утешение; вода принимает любые формы и отражает все, она глубока, широка и вечна, журчание воды звучит умиротворяюще, как шепот умерших предков.
Однако хрупкое забвение ее вновь было нарушено приступом почти детского страха — страха боли. Одберт приказал остальным приблизиться, но не подходить вплотную к ним. Она слышала его слова как бы издалека. Затем Ауриана поняла, что стоит наедине с Одбертом в мрачном свете луны, среди зарослей дягеля, одиноко стоящих серебристых ив и тревожного кваканья неугомонных лягушек.
«Фрия, я не чувствую твоего спасительного присутствия. Ты наблюдаешь за мной откуда-то издалека, так отчужденно, как будто тебя ничего не тревожит. Почему моя небесная мать превратилась в равнодушного зрителя?»
Одберт пристально глядел ей в глаза, приподняв ее подбородок и наслаждаясь ее беспомощностью Ауриана не опускала перед ним горящего гневом взгляда, ее грудь учащенно вздымалась, дыхание было прерывистым. В его взоре было что-то звериное, чудовищное — Ауриана ощущала себя сейчас отборным куском мяса, который вот-вот проглотит, не разжевывая, огромная свирепая псина.
«Фрия, дай мне хотя бы частицу твоего ума и мужества, и я обещаю принести самое богатое жертвоприношение — столько молока и меда, сколько никогда еще не видели на великом празднике летнего солнцестояния».
— Если ты хорошенько постараешься доставить мне удовольствие, — тихо сказал Одберт, — я не отдам тебя им, после того как попользуюсь сам.
И он указал широким жестом на своих приятелей.
— Прекрасно, — выдавила из себя Ауриана, стараясь, чтобы ее голос не дрожал. — После тебя им, пожалуй, останется не больше, чем крапивного супа в корыте после обеда прожорливого борова.
Одберт так хохотнул от удовольствия, что еле удержал равновесие и чуть не упал в высокую траву. Он внимательно взглянул на девушку. Не скрывалось ли за этой робкой боязливостью тайное сладострастие? Что это, страх или еле сдерживаемая похоть? Он попытался отделаться от навязчивых мыслей, но ему это не удалось. Ее слова каким-то неуловимым образом изменили его отношение к девушке, он стал смотреть на нее совсем другими глазами, и это сломило в нем что-то, хотя он и отказывался признавать свою слабость. С откровенным пренебрежением он сорвал с ее плеч плащ и швырнул его на землю. Он хотел чтобы она пережила те же стыд и позор, которые испытал он сам в тот день, когда Бальдемар предательски стащил его с коня на землю. Все, кого любил Бальдемар, должны были заплатить ему за это.
Когда плащ упал, Ауриана почувствовала, как кубок Ульрика скатился к ее ногам.
— Ты считаешь меня тупым и грубым, — громко сказал Одберт, широко расставив ноги и уперев мощные руки в бока. — И всю нашу семью ты тоже считаешь тупой и грубой. Но это не имеет никакого значения. Какими бы мы ни были, скоро ты станешь одной из нас.
— Может быть, ты действительно слишком груб. Но есть ли в том твоя вина? — повела Ауриана рискованную игру. — Как не быть ребенку двух убийц, преступивших законы гостеприимства, таким же грубым и безжалостным, как они?
Сказав это, Ауриана почувствовала огромное облегчение. Было видно, что Одберт вполне согласен с ее последними словами. Очевидно, он так сильно ненавидел обоих родителей, что хотел, чтобы другие не смешивали его с ними.
— У тебя есть крупица здравого смысла, несмотря на то, что, как говорят, ты — отродье какого-то мерзкого ночного гада, переспавшего с твоей матерью! — заявил Одберт. Но ты права… Я действительно убиваю только своих врагов.
С этими словами он вынул свой нож и начал кромсать ее одежду, грубо разрывая ткань руками.
— Вот еще одно свидетельство того, чей ты сын! — воскликнула Ауриана.
Одберт остановился, упрек не понравился ему, но он хотел послушать, что еще она скажет.
— Теперь мне совершенно ясно, что никто не научил тебя искусству любви, ведь оно сродни искусству музыканта, — быстро заговорила Ауриана, не давая ему возможности опомниться, — а струны, как известно, издают более чистый и красивый звук, когда их касаются нежно, слегка.
97 
