2 
Херта бросила на рабыню суровый взгляд.
— Мудрин, что с тобой? Ты пугаешься звука собственных шагов!
Но тут Херта сама насторожилась, заподозрив что-то неладное. Вся их обширная усадьба была странным образом погружена в тишину, жуткую мертвую тишину, какая царит только среди погребений. Рабы-земледельцы еще не выходили из своих хижин, хотя Херта знала, что они встали, как всегда проснувшись от унылых звуков охотничьего рога, в который протрубил присматривающий на псарне за собаками раб. Обитатели леса тоже почему-то примолкли, не слышно было посвистов и трескотни птиц. Даже порывистый ветер внезапно утих, как будто прислушиваясь к чему-то. Херта услышала рычание дворового пса, перешедшее вдруг в жалобный визг. Было похоже, что рассвирепевшее на кого-то животное неожиданно смертельно испугалось.
Херта встала.
— Мудрин, отвечай! Что ты стоишь, разинув рот!
Херта сделала несколько шагов по направлению к двери, выступая прямой величественной поступью. Ее одежда почти ничем не отличалась от одежды рабынь. Все женщины германских племен в холодное время года носили длинные домотканые рубахи из тонкой шерсти, окрашенные в разные оттенки коричневого цвета. Одежда свободного покроя подпоясывалась на талии веревками, а сверху на женщинах был одет грубошерстный плотный плащ из неокрашенной ткани. Единственным знаком, указывающим на высокое положение Херты, была серебряная фибула, украшенная темно-красными гранатами, которая скрепляла на ее груди концы плаща. Плащи же рабынь были сколоты шипами. Однако, несмотря на простоту одежды, каждый мог сразу же распознать в Херте женщину свободную и знатную. Ее карие глаза светились горделивой надменностью, выдавая неукротимую душу, скрытую в старческом теле и тяготящуюся своей дряхлой оболочкой. Эту сильную духом старуху врагам легче было бы насквозь проткнуть копьем, чем заставить угрозами или посулами открыть закрома, где хранилось добро, принадлежащее роду. И она — гордая мать вождя — скорее согласилась бы умереть от голода, чем разделить трапезу с человеком, не отомстившим за убийство своего сородича.
— Отвечай! Или я вырву твой язык!
Но Мудрин будто онемела. Тогда поднялась другая рабыня, ткачиха Фредемунд. Тяжело неся свое полное тело с раздутым животом, она медленно подошла к девушке и остановилась рядом с ней.
— О Матерь Богов! — тихо воскликнула Фредемунд. — Что ты наделала, Мудрин!
— Но я ничего не сделала, я не совершила никакого кощунства! — воскликнула испуганная девушка и сделала неловкий шаг назад, чуть не наступив на цыпленка, который в панике, с пронзительным писком отлетел в сторону, ударившись о сплетенную из ивовых прутьев перегородку. Мудрин заскулила совсем по-щенячьи. — Я-а-а не соверша-а-ла никакого кощунства!
Херта стремительно подошла к ним и выглянула за порог.
Там, где лес расступался, и начиналось поле, у пролома стены, сложенной из дикого камня, она увидела очертания одиноко стоявшей женщины. Ни встревоженная лошадь, ни щебет воробьиной стаи, ни звук сломавшейся под тяжестью шагов ветки, — ничего не предвещало появление этой путницы вблизи дома. Поэтому существовало только одно объяснение ее беззвучному приближению — она явилась из мира духов. Ее белый плащ с большим капюшоном ясно вырисовывался на фоне сумрачных деревьев. Женщина направилась к ним медленным торжественным шагом, ее фигура чуть колыхалась, как резное изображение богов, которое несут жрецы во время ритуального шествия. Внезапно из леса вылетел черный ворон и закружил над головой таинственной пришелицы, издавая громкие, наводящие смертную тоску крики, как будто он сопровождал ее.
— Рамис! — тихо воскликнула Херта.
— Фредемунд, — отчаянно зашептала Мудрин, — закрой поплотнее двери!
— Ни с места! — приказала Херта повелительным тоном. — Все равно вам не удержать ее. Она видит вас насквозь. Если ей понадобится, она достанет ваше сердце, а уж в запертый дом ей войти — пара пустяков.
Простая жрица не могла бы возбудить в женщинах такой панический ужас. Ведь они каждый день видели Священных Жриц своего племени, собиравшихся в местных святилищах, приносивших жертвы и ожидавших божественных откровений. Или отправлявших требы в священных рощах, разбросанных по всем германским землям. Эти жрицы внушали уважение, но не страх, потому что они часто общались с людьми, жили среди них, и об их пророческом даре не ходило жуткой славы. Но Рамис принадлежала к особой жреческой общине, известной под именем Священная Девятка, жрицы которой были отшельницами, и о них ходило много легенд и преданий. Их прорицаний и ворожбы боялись все германцы северных племен. Говорили, что они могут воскрешать мертвых и предсказывать гибель целых родов и племенных союзов. Они общались с богами, ведающими судьбами отдельных людей и многочисленных народов, так же запросто, как со своими сородичами. В их жилах текла не кровь, а ихор[1]. Рамис мог повелевать только один человек — прорицательница по имени Веледа, что означало «Та, Которая Видит». Веледа жила вдали ото всех в высокой башне из соснового дерева на реке Липпе и доводила свои предсказания до сведения людей через прислуживавших ей жриц. Но никто не видел саму прорицательницу, потому что не хотел подвергаться смертельной опасности. Ведь взглянувший в ее лицо тут же умирал. Одной лишь Рамис, как уверяла молва, дано было подняться однажды в башню к Веледе и остаться живой.
2 
