98 
Он жестоко, до полной потери сознания, избил здоровенного вахтера на входе, расшвыривая врачей и санитарок в стороны, пробился в палату, из которой похитили его жену, и там упал лицом в простыни, на которых она лежала, и разрыдался. Ужас возможной потери сбросил его в самый низ, туда, где ничто не имело смысла.
Сзади подошел Костя и положил дружескую руку ему на плечо.
– Прости меня, Миша, – тихо сказал он. – Я не успел ничего сделать.
– Ты же говорил, у тебя охрана есть! – прорыдал в ответ священник.
– Они в него стреляли. Охранник теперь и сам в операционной лежит, – сказал врач. – А тот, которого ты избил, вообще ни при чем; он минут двадцать как заступил…
– Сколько их было? – оторвал голову от простыней отец Василий.
– Санитарки сказали, трое. Один явно главарь – одет слишком хорошо, и с ним два здоровенных жлоба. Они-то в моего охранника и стреляли… Четыре попадания: три – в легкие и одно – в печень.
– Что мне делать?! – снова заплакал отец Василий. – Что мне делать, Костя?!
– Я не знаю, Миша, – честно признал главврач.
* * *
Домой отец Василий шел пешком. Где-то в траншее торчал задом кверху его работящий «жигуль»; на битый-перебитый бандитский «Рено» сразу же наложили руку менты, и правильно, наверное, сделали… но дело было не в этом. Костя предложил ему и немного спирта, и довезти до дому на «Скорой», но священник отказался.
В этом не было ничего разумного, но, положа руку на сердце, священник и не был в эти часы вполне разумен: в глазах сверкали огненно-красные всполохи, а в голове бродили тяжелые, горячие мысли о расчленениях, зоновских заточках и обязательной мести… Его страшное омоновское прошлое снова навалилось на него – плотно и неотступно.
«Они обещали позвонить! – твердил отец Василий (или прорвавшийся сквозь благообразную оболочку прежний Мишаня Шатунов внутри его – он уже не разбирал). – Они обязательно должны позвонить!»
Он не знал, что именно предпримет; он напоминал себе смертельно уставшего солдатика, из последних сил держащего в онемевшей руке гранату со сдернутым кольцом; он чувствовал себя, как восставший из гроба сатанинским приказом черной, зловещей силы – тело давно не имеет значения, а душа болит и плачет.
Отец Василий с трудом поднялся на ступеньки, толкнул так и не закрытую второпях дверь и ввалился в кромешный мрак коридора. Было тихо. Звенело в ушах. Пахло мужским потом.
Отец Василий молча прошел на кухню, вытащил из пенала огромный, тяжелый секач для мяса, вернулся в коридор и остановился у выключателя. Там, в углу, где-то около старого шифоньера – он знал это совершенно точно – стоял чужак. Это был мужчина. Он потел. И он прятался в темноте. Этого было достаточно.
Священник положил секач тупой стороной на плечо, а ладонь на выключатель, чтобы сразу, как вспыхнет свет…
– Не включай, – услышал он. – Это я.
– Борис?
– Да, – тихо ответил костолицый.
– Зачем пришел?
– Прости меня, поп. Я не успел, – еще тише сказал он.
– Куда?
– Я знал, что они придут к тебе, и Ольга… – Костолицый смолк.
– Договаривай… – выдохнул священник: сознание снова помутилось, а перед глазами вспыхнули алые цвета. – Что ты… знаешь про Ольгу?!
– Я чувствовал, что они на это пойдут. И я видел…
– Что?! – в груди у священника вскипело.
– Я видел, как они ее забирали. Прости.
Отец Василий замычал и метнул секач прямо на голос. И в следующий миг кинулся туда сам, чтобы собственными руками порвать то, что еще осталось живого от костолицего!
– С-сука! – рычал он, нанося беспорядочные удары в залитое липкой теплой кровью лицо костолицего. – Ты знал!!! С-сука! Мр-разь! Ты все знал!!!
Костолицый был еще жив и отбивался так же беспорядочно и бестолково. Они сцепились и покатились по полу, и каждый пытался подмять и уничтожить другого – главный источник всех своих бед.
– Гнида! – рыдал священник, нанося страшные удары в самые опасные, самые смертельные места, какие знал, но костолицый все жил и жил!
– Подожди! – хрипел он. – Не надо! Подож-жди…
– Сука! – орал священник. – Тварь! Умри!
– Нет! – отбивался слабеющими руками костолицый. – Не убивай! Подожди, брат! Я хотел ее… отбить. Я… я… не успел.
Костолицый вдруг перестал отбиваться, и его тело обмякло и растянулось на полу – большое, сильное и абсолютно беззащитное. Отец Василий поднял руку, чтобы ударить последний раз, но понял, что больше не может. Что-то словно перегорело в нем – как предохранитель. И он слез с недвижимого тела, сел на пол у стены и заплакал.
98 
