5 
— И в той же конюшне, — продолжал малыш де Нойи, — есть один шикарный гнедой. Я тебе его покажу, Шарль-Арман. Он просто создан для тебя.
— Смирно! — хором скомандовали два лейтенанта из своей берлоги.
Весь амфитеатр с грохотом поднялся и встал навытяжку. В дверях появился полковник, начальник Школы.
Это был худой, невысокий седой человек с висячими усами. Он снял кепи и несколько мгновений стоял, согнувшись под бременем уважения к товарищам, воинского долга и любви к родине. Все военные — немного актеры, а потому не могут эффектно не обставить свое появление. Выпрямившись, он рявкнул:
— Садитесь, господа!
Амфитеатр дружно зашаркал подошвами.
Тогда полковник начал командным голосом, раскатывая «р», как из бочки, и растягивая последний слог каждого слова:
— Госпо…да-а! Вы прредставляете собой жеррт-венное поколе…ние-е! Прриветствую вас в нашей Шко…ле-е!
И в течение пяти минут объяснял, что пройдет несколько месяцев — и им выпадет честь умереть во искупление ошибок, совершенных за последние полвека (то есть в период Республики). Это забвение моральных ценностей, бездушное правление, политическая раздробленность и жажда наслаждений. Напомнив наконец, что не Франция, а Германия начала военные действия, он разразился великолепным периодом по поводу этой «кровожадной гиены, готовой воспользоваться нашими слабостями». И закончил призывами к труду и самопожертвованию.
— Вы должны быть достойны своих предков и поддерживать кавалерийский дух!
Произнеся эти слова, он надел кепи, и по амфитеатру снова разнеслась команда «смирно!». Представление закончилось. Начались занятия.
Едва полковник вышел, как амфитеатр взорвался шуточками.
— Жерртвенное поколение, жерртвенное поколение, — повторяли курсанты, пихая друг друга в бок и подражая голосу полковника.
Капитан, начальник учебной части, постучал по кафедре:
— Господа, потише! У меня для вас дурная новость. В Школу поступило срочное распоряжение: верховая кавалерия не нуждается в таком количестве людей, а потому многих из вас, а именно последних по успеваемости, переведут в моторизованные войска.
Он говорил сухо и резко.
По амфитеатру прокатился ропот.
— Не следует полагать, что это вас бесчестит, — продолжал капитан. — Напротив. Требования современной войны… прекрасное вооружение… оружие будущего… новые возможности… Конечно, кавалерийский дух останется неизменным…
— Нас это не бесчестит, — заметил кто-то вполголоса, — вот только берут туда последних!
— А может быть, среди вас есть добровольцы? — спросил капитан.
Не поднялось ни одной руки. Лейтенанты в медвежьей берлоге переглянулись и удовлетворенно закивали головами.
Тогда капитан вынул из кипы бумаг список и начал зачитывать фамилии тех, кто остается в верховой кавалерии, называя номер бригады, к которой будут приписаны курсанты.
— Ламотт-Сенвиль, Шестая бригада!
Ламотт-Сенвиль встал. Имя первого в конкуре оценили по достоинству. Он высоко нес гордо посаженную голову с горбатым носом. Товарищи недолюбливали его за самоуверенность, но отдавали должное его успехам.
Его оглядели, и он уселся на место.
— Терсенье, Седьмая бригада; Верморель, Шестая бригада; де Лопа де Ла Бом, Восьмая бригада.
Ламбрей знал, что его объявят не сразу. Он спокойно ждал своей очереди и разглядывал стены, которые и здесь были сверху донизу покрыты именами лучших выпускников времен Второй империи.
Что стало, например, с Акенвиллем де Фреже, выпущенным младшим лейтенантом из одиннадцати кирасиров в шестьдесят шестом — году битвы при Садова? Или Тюрсье (Ксавье-Мари) в шестьдесят девятом? Скорее всего, оба погибли в семидесятом.
Среди фамилий время от времени попадались и очень известные.
Капитан приступил ко второй странице своего списка:
— Лобье, Девятая бригада; де Монсиньяк, Шестая бригада.
Одновременно с Монсиньяком в нижней части амфитеатра поднялся еще один курсант. Он был очень маленького роста, а короткие волосы едва скрывали след от тонзуры. В медвежьей берлоге возникло оживление.
— Вы кто? — спросили курсанта.
— Пале де Монсиньяк!
— Они оба дю Пале де Монсиньяк, они кузены.
— Жорж-Мари-Жоффруа дю Пале де Монсиньяк!
Парень с тонзурой сел на место, а Жорж-Мари-Жоффруа глубоко, с облегчением вздохнул и извиняюще улыбнулся кузену, который ответил ему смиренной улыбкой священника.
5 
