109 
Мария заливается краской до кромки волос.
— Я не хотела быть немилосердной.
— Покойный кардинал — ваш крестный отец, и вы должны о нем молиться.
Принцесса бросает на него затравленный взгляд.
— Я молюсь, чтобы Господь сократил срок его пребывания в чистилище.
Екатерина перебивает:
— Отправьте в Хертфордшир сундук. Сверток. Не пытайтесь отправить меня.
— С вами будет весь ваш двор. Дом готов принять двести человек.
— Я напишу королю. Можете передать ему мое письмо. Мое место рядом с ним.
— Я советую вам покориться. Иначе король может… — Он, глядя на принцессу, сводит и разводит руки. Это означает: «разлучить вас».
Девочка перебарывает боль. Мать перебарывает горе и гнев, возмущение и ужас.
— Я этого ждала, — говорит она, — но не думала, что король пришлет такое известие с человеком вроде вас.
Он хмурится; неужто приятнее услышать то же самое от Норфолка?
— Говорят, вы раньше были кузнецом, это правда?
Сейчас она спросит: можете подковать лошадь?
— Кузнецом был мой отец.
— Я начинаю вас понимать. — Она кивает. — Кузнец сам кует свои инструменты.
Полмили известняковых обрывов отражают на него белый жар. В тени надвратной арки Грегори и Рейф пихаются, осыпая друг дружку кулинарными оскорблениями, которым он их научил: Сэр, ты, жирный фламандец, масло на хлеб мажешь! Сэр, ты, итальянский нищий, чтоб твоим детям улитками питаться! Мастер Ризли прислонился к нагретой стене и смотрит на них с ленивой улыбкой; вокруг его головы венком вьются бабочки.
— Это вы ли?
Ризли польщенно улыбается.
— С вас надо писать портрет, мастер Ризли. Лазурный дублет, и освещение как по заказу.
— Сэр! Что сказала Екатерина?
— Что наши прецеденты сфабрикованы.
Рейф: Она хоть понимает, что вы с доктором Кранмером сидели над ними ночь напролет?
— О, порочные забавы! — вставляет Грегори. — Встречать утреннюю зарю с доктором Кранмером!
Он обнимает Рейфа за худые плечи. Как же хорошо вырваться от Екатерины и от этой девочки, вздрагивающей, как побитая сука.
— Помню, однажды мы с Джованнино… ну, с моим знакомым…
Он осекается. Что это со мной? Я ведь никогда не рассказываю историй из своей жизни.
— Ах, сделайте милость! — просит Ризли.
— Мы изготовили статую — ухмыляющегося божка с крылышками — потом, состарив при помощи цепей и молотков, отвезли ее в Рим и продали одному кардиналу.
Был нестерпимо жаркий день: знойное марево, белая пыль от строящихся домов, далекие раскаты грома…
— Помню, когда кардинал снами расплачивался, в его глазах стояли слезы. «Только подумать, на эти ножки, на эти прелестные крылышки когда-то, возможно, любовался император Август». Когда Портинари отправились назад во Флоренцию, их шатало от тяжести кошельков с дукатами.
— А вы?
— Я забрал свою долю и остался продать мулов.
Они идут к внутреннему двору. Выйдя на солнце, он прикрывает глаза ладонью, будто хочет что-то рассмотреть за уходящими вдаль деревьями.
— Я сказал Екатерине, чтобы она оставила Генриха в покое, не то он может не отпустить принцессу в Хертфордшир.
Ризли говорит удивленно:
— Однако все уже решено. Король их разлучает. Мария едет в Ричмонд.
Кромвель этого не знал, однако надеется, что никто не успел заметить его короткого замешательства.
— Конечно. Но раз королеву еще не известили, ведь стоило попытаться?
Гляньте, как полезен нам мастер Ризли! Гляньте, как он доставляет нам сведения от секретаря Гардинера. Рейф говорит:
— Это жестоко. Угрожать матери, что у нее отнимут ребенка.
— Жестоко… но вопрос в том, выбрал ли ты себе государя. Потому что так это происходит: ты выбираешь, зная, кто он и каков. И дальше на все его слова ты отвечаешь «да»: да, это возможно, да, это исполнимо. Если тебе не по вкусу Генрих, отправляйся за границу и найди себе другого государя. Только учти: будь здесь Италия, Екатерина давно лежала бы в могиле.
— Но ты же уверял, что чтишь королеву! — возмущается Грегори.
— Да. И чтил бы ее труп.
— Но ты же не станешь ее губить?
Он резко останавливается, берет сына за руку и разворачивает к себе.
— Давай восстановим в памяти наш разговор.
Грегори пытается вырвать руку.
— Нет, Грегори, послушай. Я сказал, что ты находишь способы исполнить королевские желания. Это и значит быть придворным. Теперь пойми: никогда в жизни Генрих не попросит меня или кого-нибудь другого причинить вред королеве. Он что, чудовище? Он и сейчас питает к ней теплые чувства, что неудивительно. И у него есть душа, которую он надеется спасти. Король каждый день исповедуется кому-нибудь из своих капелланов. Думаешь, император или король Франциск делают это так же часто? Смею тебя заверить, сердце Генриха исполнено лучших чувств; могу поручиться, что ни одна душа в христианском мире не вопрошается с такой строгостью.
109 
