233 
В поганом настроении Гришка прошел в общий зал «Виллы Родэ», стал хлестать водку из чайника, закусывая заливной осетриной с листочками петрушки. Темный взор его ненадолго задержался на Хвостове, что сиживал неподалеку. На эстраду вылезла старая костлявая цыганка и, качнув громадными колесами серег, пропела низким грудным басом, словно душу из себя выматывала:
Распылила молодость я среди степей, И лошадушек не слышен перезвон, Только мчится пара диких лошадей, Пара таборных лошадушек, как сон.
За ней, пыля длинными шалями и вибрируя плечами, пошли гулять по сцене другие — помоложе, звенящие монистами:
Серьги, табор, кольца, бубенцы, Мчатся кони, конисорванцы В голубую даль степей… эх!
Распутину сегодня угодить они не могли.
— Што разнылись-то, клячи? Рази ж так поют?
Он вперился взором в Хвостова, который, сидя подле Натальи Червинской, обсасывал жирный огузок, возле них стояли чайник (с коньяком) и кофейник (с ликером). Рыжий перст Гришки вытянулся в сторону лидера думской фракции правых.
— Покажь племени фараонову, как поют на Руси! Ресторан замер.
Червинская шепнула:
— Алешка, люди свои… не стесняйся. Хвостов глотнул коньяку прямо из горлышка чайника, потом он встал — глыба! — и запел приятным задушевным баритоном:
Среди долины ровный, На гладком бережке Сидит бедняжка, охая, С бумажкою в руке.
Хлопнул в ладони (белые и сочные, как оладьи), с неожиданной для толстяка легкостью прошелся игриво, приплясывая по полу.
Дядя Вася свою женку В сени выведет и бьет, И спокойно он при этом Песню чудную поет:
«Ах вы, сени мои, сени, Сени новые мои, Сени новые, кленовые…»
— Во как надоть! — одобрил его Распутин.
Опрокинув стул, он тронул себя за поясок лазоревой рубахи и начал откаблучивать — тяжело и яростно, так что вздрагивала трухлявая, насквозь прогнившая «Вилла Родэ». А рядом с ним, жилистым и крепким, приседал и выпрямлялся, словно пузырь, из которого то выпускали воздух, то вновь его наполняли воздухом, Хвостов — камергер и депутат парламента. Со лба Гришки Распутина, словно тяжелые бусины, отлетали пахучие капли острого мужицкого пота, каблуки обоих стучали, — пели:
Со святыми упокой (да упокой!), Человек я был такой (да такой!), Любил выпить-закусить (закусить!) Да другую попросить (попросить!).
Выдохлись оба — обнялись, и Гришка сказал:
— А ты парень-хват… сгодишься квашню мешать.
В переписке с мужем царица сразу упомянула Хвостова: «Тебе нужен энергичный министр внутренних дел… Если ты его берешь, то телеграфируй мне: хвост (thail) годится, и я пойму». Проницательный Пуришкевич, обладавший нюхом ищейки, мгновенно учуял запах распутинского притона и тогда же выступил в Думе:
— Господа, мы переживаем такое странное время, когда кандидаты в министры, вместо сдачи экзамена по государственному праву, должны выдерживать экзамен по классу сольного пения…
Все засмеялись, аплодируя остроте Пуришкевича, но при этом Хвостов громче всех хохотал, громче всех аплодировал — так, будто речь шла не о нем… В Думе снова поднимали старое дело с запросом о Распутине, но Хвостов подписаться не пожелал.
— Или у нас нету более важных дел, кроме Гришки?
* * *
По опыту прежних свиданий с Вырубовой он уже знал, что эта бабенка ограниченна, необразованна, мстительна, и Побирушка еще раз напомнил Хвостову, что «тупость Вырубовой может привести в отчаяние». Сегодня два толстяка опять тащились от царскосельского вокзала на Церковную улицу, Побирушка говорил:
— Что императрица нашла хорошего в этой дуре — никто этого не знает.
Ее, поверьте, ничем не заинтересовать. Это особый сорт дубья — дубья придворного! Будьте готовы, что через минуту она уже станет зевать. Не удивляйтесь, если за время вашего присутствия раза два-три прибегут из дворца — принесут ей от царицы записку, грибов, цветы или банку варенья.
Хвостов завел с Вырубовой речь о… кино:
— Вы смотрите, Анна Александровна: публика так и валит на «Отдай мне ночь», «Кровавую драму жизни», бежит на «Любовь на краю пропасти». Кино обладает удивительно сильным воздействием на народные массы. Щербатов, будь умнее, заставил бы киноателье истратить версты пленки на съемки царствующей семьи. Как приятно было бы увидеть на экране царя-батюшку, который курит папиросу, выпивает за наше здоровье чарку или прикалывает крест к груди умирающего героя. А разве наша императрица плоха была бы на экране? Ого!
233 
