232 
Только Петр I тянул эту лямку до конца, но Александр I сдал командование Голенищеву-Кутузову, а в 1877 году жезл полководца выпал из руки императора Александра II… Об этом и говорил Родзянко в Царском Селе:
— Сейчас, когда на фронте неудачи, можно судить вашего дядю. Но если армия будет по-прежнему отступать, то кого же судить, если вы будете стоять во главе отступающей армии?
— Пусть погибну, но я спасу Россию, — отвечал царь; он взял со стола американскую винтовку, загнал в нее патрон и выстрелил в окно. — Видите? — сказал. — Заокеанский винчестер, а как ловко в Сестрорецке подогнали к нему нашу российскую обойму…
Дома с Родзянкой приключился сердечный приступ. Поливанов отправился в Могилев — подготовить Николая Николаевича к сдаче дел его величеству, после чего великому князю предстояло ехать на Кавказ — для войны с турецкой армией. Верховный набулькал в рюмки шартреза, выпил с Поливановым и хлестанул себя арапником по голенищу высокого гусарского сапога.
— Племянник до этого сам бы не додумался! Это все она… Не вижу, чтобы между ними была пылкая любовь. Будь я на месте Ники, так выставил бы ее в Дармштадт со всеми чемоданами… Пускай и Гришку утаскивает на радость Гессена!
Съехавшись в Царском Селе, министры горячо доказывали Николаю II, что он величавым жестом бросает спичку в бочку с керосином: общество России напряжено до предела — и отступлением армии, и дороговизною продуктов питания, и пропагандой неизбежности революции. Царь отвечал общими фразами:
«Внутренний голос твердит мне… До сих пор чувство меня не обманывало…
Сердце царево в руце божией…» В заключение он заявил, что остается при своем решении, и получил за это благодарность от жены в письменном виде:
«Ты, наконец, показываешь себя государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать… Молитвы нашего Друга денно и нощно возносятся за тебя к небесам… Это начало славы твоего царствования!» В августе министры собрались на квартире Сазонова — всей кооптацией, кроме Горемыкина. Сообща составили продуманное письмо к царю с мольбою — не брать на себя главнокомандование. Письмо заканчивалось словами: «Находясь в таких условиях, мы теряем веру в возможность с сознанием пользы служить вам и родине». Писал обер-прокурор Самарин, а подписался весь кабинет, кроме военного и морского министров. «Сейчас война, вам не стоит», — отговорили их. 22 августа в Белом зале Зимнего дворца состоялось совещание по вопросам войны и снабжения. Присутствовали царская чета и члены Думы; наблюдательный Поливанов заметил, что Алиса сама (!) подошла к Протопопову и очень любезно, трогая его за рукав, беседовала…
Николай II вскользь заметил министрам:
— Господа! Я уже привык, что бастуют рабочие. На этот раз мне объявил забастовку весь кабинет министров…
Стало ясно: судьба тех, кто подписался под письмом, уже отмечена выходом на пенсию. Выставят за дверь, как нашкодивших щенков. Только один Горемыкин раздувал усы, ко всему равнодушный.
— Оставьте меня с этой войной! — бубнил он. — Какое я могу иметь к ней отношение? Это меня не касается… бог с ней. Кесарь отбыл в Ставку — за долей кесаря.
* * *
Он так и застрял в Могилеве, а дела империи стала прибирать к своим рукам императрица. Распутин сразу перестал мотаться между Тюменью и столицей — прибыл на Гороховую, куда выписал и дочек, дабы образовать из них светских барышень, а Митьку устроил в санитарный поезд, над которым шефствовала сама императрица… Тишина и порядок. Теперь можно и погулять!
Не каждая его поклонница была его любовницей, и не каждая любовница была его поклонницей. Распутин резко разделял женщин на две группы: поклонницам отдавал должное, не больше того, а любовницам отдавал и… деньги. Симановичу он не раз горько жаловался, что его «обдирает», как липку на лапти, цыганка Клава из хора, певшего по ночам на «Вилле Родэ». Судя по всему, эта Клава была женщиной очень серьезной и если не получала аванс из расчета тысячу пятьсот рублей за один визит, то можно было сдохнуть возле ее ног — она оставалась холодна, как полярный лед.
Сегодня Распутин наскреб из карманов штанов и армяка тысячу двести рублей, а остальные обещал занести завтра. Клава сказала:
— Вот ты, с бородой, положь мне целеньки, тогда и лезь ко мне сколько вздумается, а сейчас… в рожу двину! Старый цыган, регент хора, добавил:
— Фимыч, ты нас знашь-понимашь, мы чавалы честные, чужого не возьмем, а свое — только тронь. Уговор был — исполняй. А ежели Клавку тронешь — кости все переломаем, что не встанешь! Ты ж не первый день здесь гуляешь, знашь-понимашь… пшел!
232 
