Особенно,... 
88 
А Иван Игнатьевич рад стараться. Мигом обротал сучку за шею и поборол на спину. Верка, понимая игру, нарочно злилась, осторожно хватала его за одежду зубами, отпихивалась ногами. Да не тут-то было! Оседлал малец лайку крепко.
— Вот, обормотина, — посмеивался Игнатий, — весь в меня прокуда. Лезет, куда не просят. Ить цапнет же, зараза.
Ванька тем временем изловчился и больно кусанул Верку за лапу. Собака отчаянно взвизгнула, отбросила седока и подалась в темь, подальше от греха. Игнатий опять заржал.
— Ну, даёт! Собаку кусанул! Чё ж с им дале будет — страх подумать, — увидев, что сын тащит из котла добрую кость с мясом, опять хмыкнул: — Не-е-е, брат. Ясно дело, ты от голоду не помрёшь.
Егор любовался мальчишкой. Был он мордатый и шустрый, обещая стать здоровенным мужиком.
Лушка уже отмахнулась от печалей, весело щебетала, подсовывая Игнатию лучшие куски, металась к костра, успевая всё сделать: и упавшего Ваньку подхватить на ноги, и сестру с братом, сморенных едой, увести спать, и накормить мать. Ландура отлёживалась в чуме, у неё голова кружилась и болела.
Потянуло свежестью. Спустя полчаса всё зашелестело вокруг от мелких капель дождя, костёр зашипел парком, не покоряясь воде.
Табор свернули рано. Завьючили оленей самым необходимым. Весь груз им было не поднять, Степан обещался вернуться ещё раз и увезти оставшиеся на лабазе припасы. Женщины, наделённые материей, бусами и бисером, что нашёл Егор под разбитым плотом, не скрывали свой восторг.
Бережно упрятали подарки в отдельный вьюк и долго тараторили по-своему. Лушка всё же не утерпела, надела бусы на шею, урвала у прижимистой матери яркую косынку из китайского шёлка и стала похожа на цыганку.
Потом нарядилась в широченную мужскую рубаху и, довольная, взгромоздилась на оленя. Игнатий хохотнул.
— Как роза в лопухах! А похорошела-то, глянь-кось, Егор! Иё бы одеть в дорогие платья — фору даст кому хошь. Вот, кажись, я и обженился. На хрен мне теперь сдалась тая Манчжурия. Сын растёт, девка продыху не даёт старику… Всё, паря… Тут и останусь.
Правда, зимой чуток от скуки не загнулся, ничё-о… обвыкну. А вот как теперь с золотом поступать — не определюсь. Ума не приложу! Хучь пули лей из него. Ить мы всем гамузом за зиму половины не проели. Степан ездил в якутские деревни-наслеги, всякого добра припёр на шести нартах.
На старость буду копить, — усмехнулся Парфёнов, — может, Ваньке сгодится. Значит, не велят нам с тобой в новые прииски уходить. Ну, что ж. Поглядим, где эта банда хоронится. Никуда они не денутся.
Человек ещё без следу не умеет жить, даже летом. Отыщем…
Прошлогодние затёсы Егора на деревьях потускнели, оплыли смолой. Да они и не понадобились. Эвенк вёл караван, как по натянутому шнуру, зная все тропы и переходы в неохватной тайге. Ругал Игнатия за эти самые затёски.
— Зацем терево зря кровь пускай! Шибко плохо… Худые времена идут, однахо… Скоро лючи всем зверям топором метка делай. Зверь собсем помирай. Народ наш без мяса помирай. Ворон брюхо радуй — шибко хорошо кричи! Кр-р, крр, кр-р!
Худой лючи по следам топора наш табор быстро ходи, Лушка собсем уведи, наша пропади… Дурной карабин опять стреляй. Шибко худо…
— Да ладно тебе разоряться, Степан, — увещевал его Парфёнов, — затеси совсем редкие и в глухих местах, где нет тропы. Никто нас не отыщет. Скорей бы уж добраться, в шурфик нырнуть, — повернулся к Егору, счас нам куда легше будет промышлять, о жратве не надо заботиться.
Лушка накормит и напоит. Копай да копай удачу… а свой заветный ручей я выказал прошлой осенью Бертину. Ключик верстах в пяти от Незаметного, куда счас весь свет бегёт, и он уже разрабатывается. Мы вот малость помоем на старом ручье, а к осени ишо поищем россыпь.
Весь смак объегорить чертей подземных, вырвать из их поганых лап фарт. О! Это я понимаю! Отчекрыжить у них новую россыпушку — милое дело. Про Гусиную речку настало время сообщить властям.
Они шли вдвоём, приотстав от каравана. Игнатий опирался на посох — кондуктор, как он его называл, прихрамывая. Кость срослась неправильно, и нога стала короче. Лушка ещё на стояке у реки отмахнула ему бороду, оставила куцый клинышек на развод. Заключила во всеуслышание: «Шибко лохматый амикан-медведь».
По её разумению, всё живое должно к весне тёплую шерсть сбрасывать. Она тоже шла пешком рядом со связкой оленей, придерживая сына, сидящего богдыханом на вьюке. Верхом ещё аргишила неокрепшая Ландура.
88 
