Последние отзывы

  2  

Я быстро спросила:

— А дядя дома?

Джемми покачал головой.

Прошло уж больше полугода с тех пор, как он уехал. Может пройти еще полтора года, пока мы дождемся его. Кто знает?

Я кивнула. Дядя Дик был капитаном дальнего плавания. Он как раз писал мне, что отправляется куда-то на другой конец света, где пробудет несколько месяцев.

Мне стало грустно. Было бы совсем другое дело, если бы встречал меня дома он.

Мы ехали рысцой по дорогам, которые будили воспоминания. Я думала о доме, где жила до тех пор, пока дядя Дик не решил, что мне пора ехать учиться. Я даже отца наделяла чертами характера дяди Дика. Теперь, когда все предстало передо мной в истинном свете, я поняла, что тот дом, о котором я рассказывала своим подругам, был моей мечтой, а не реальностью.

Но хватит мечтать. Надо повернуться лицом к действительности.

— Что-то вы притихли, мисс Кэти, — сказал Джемми.

Он был прав. У меня не было настроения разговаривать. Вопросы так и вертелись на языке, но задавать их не было смысла. Я знала, что Джемми ответит мне совсем не то, что хотелось бы услышать. Ладно. Разберусь во всем сама.

Мы ехали тропинками, которые иногда так сужались, что, казалось, ветки вот-вот сорвут шляпку у меня с головы. Вскоре местность изменилась. Аккуратные поля и узкие песчаные дорожки сменились более дикими местами. Лошадь все время шла в гору, и уже чувствовался запах торфяников.

Как я любила эти места и даже, как я поняла, тосковала по ним, пока меня тут не было.

Джемми, должно быть, заметил, что лицо мое просветлело, и сказал:

— Уже недолго, мисс Кэти.

А вот и наша деревня — оставалось еще немного!..

Гленгрин — это несколько домиков, прилепившихся к церкви, постоялый двор, зелень и ряд коттеджей. Мы миновали церковь, подъехали к белым воротам, проехали по подъездной аллее — и вот он, Глен Хаус: меньше, чем я его себе представляла, с опущенными жалюзи, из-под которых чуть виднелись кружевные занавески. Я знала, что там на окнах еще есть тяжелые бархатные портьеры, загораживающие свет.

Если бы дома был дядя Дик, он бы раздвинул занавески, поднял жалюзи, и Фанни ворчала бы, что мебель выгорит от солнца, а отец… он бы даже не услышал этого ворчания.

Когда я выходила из двуколки, Фанни, услышав, что мы подъехали, вышла встретить меня.

Это была невысокая полная йоркширская женщина, которой полагалось быть веселой от природы, но почему-то она такой не была. Возможно, годы, проведенные в нашем доме, сделали ее столь суровой.

Она критически осмотрела меня и сказала со своим характерным акцентом:

— Вы похудели, пока были в отъезде.

Я улыбнулась. Если учесть, что она не видела меня четыре года и до этого была единственной «матерью», которую я помнила, то ее приветствие прозвучало не совсем обычно. Хотя этого можно было ожидать. Фанни никогда не баловала меня: любое проявление чувств было, по ее словам, «безрассудством». Она давала волю чувствам только тогда, когда могла что-нибудь покритиковать. Но именно эта женщина заботилась о моих земных благах. Она следила за тем, чтобы я была сыта и одета. Мне никогда не позволяли носить всякие модные оборочки и то, что она называла финтифлюшками. Она гордилась тем, что судила обо всем прямо, говорила без обиняков, всегда честно выражала свое мнение, которое подчас бывало слишком жестоким. Конечно же, я находила у Фанни и хорошие черты, но в детстве мне так не хватало хоть малейшего проявления любви, пусть даже притворного. И вот теперь воспоминания о Фанни нахлынули на меня. Пока она оценивающе оглядывала мою одежду, губы ее все больше кривились — я так хорошо помнила эту ее привычку! Она не могла заставить себя улыбнуться от удовольствия, но зато всегда готова была ухмыльнуться с презрительным удивлением.

— Так вот, значит, что там носят, — пробормотала она, Губы ее опять искривила критическая ухмылка.

Я холодно кивнула.

— Отец дома?

— А, Кэти! — раздался его голос, когда он спускался по лестнице в холл. Он был бледен, под глазами залегли зеленые тени, и, впервые взглянув на него глазами взрослого человека, я подумала: у него какой-то потерянный вид, будто он не совсем сознает, что живет именно в этом доме и в этом времени.

— Отец!

Мы обнялись. И, хотя он старался проявить теплоту, я почувствовала, что она идет не от сердца. Тогда у меня появилось странное ощущение — что он, похоже, не рад моему приезду, что, возможно, он даже был бы счастлив избавиться от меня, и вообще предпочел бы, чтобы я осталась во Франции.

  2