Особенно,... 
192 
Клодианий, быстро оценив ситуацию, пришел на помощь Циклопу. Постепенно им удалось прижать руки Домициана к его туловищу. Сатур, лежавший на полу, мертвой хваткой вцепился ему в ногу.
Кариний в страхе заткнул себе уши, не в силах перенести рычание и визги, доносившиеся из спальни. Казалось, что там истязают не меньше дюжины собак одновременно.
Домициану удалось схватиться за кинжал, но он уцепился за лезвие. Пытаясь вырвать оружие из рук Стефания, Император глубоко порезал себе пальцы. Туники убийц и их руки обагрились кровью их жертвы.
Этого не должно было быть, но это случилось. У Домициана возникло странное чувство удовлетворения. Это покушение блестяще подтверждало его прежние предположения. Его и взаправду окружали волки, алчущие крови. Все преследования были справедливы, и теперь это было совершенно ясно.
Марк Юлиан, ты ошибался!
— Стража! — что было сил завопил Домициан, перекрывая рычание и проклятья убийц.
Ему казалось, что все происходит как во сне, в каком-то особом, замедленном ритме, словно жизнь в этом мире постепенно останавливалась. Ему не показалось странным, что стража не явилась на его зов.
Навалившись на свою жертву своими телами, пяти убийцам удалось наконец пресечь ее дальнейшие попытки оказать сопротивление. Кинжал Стефания вонзился Императору в пах. Взвыв от бешенной боли, Император стал опять вырываться с нечеловеческой силой. Устремившись к своему ложу, он потащил за собой всех пятерых. По пути они опрокинули хрупкий столик и высокую урну. Домициан уцепился за одну из колон возле своего ложа, затем подтянулся поближе. Наконец ему удалось сбросить покрывало и перину.
Меча не было. Черные собаки из Гадеса забрали его.
— Стра-а-а-а-жа! — сорвался с губ Домициана повторный призыв, который был гораздо более жалобным и молящим, чем первый.
В этот отчаянный момент, пытаясь изо всех сил отвести от себя смерть, он краешком глаза заметил Домицию Лонгину, которая спокойно взирала на происходящее из смежной комнаты. Ее глаза блестели как у совы, а на щеках проступил румянец от удовольствия Ее губы растянулись в колдовской улыбке Цирцеи.
«Моя жена! Грязная сучка, потаскушка, утонувшая в разврате! Ты знала об этом!»
С ее плеч медленно сползла расшитая золотом палла, и из-под нее показался меч.
«Мой меч! Как только у нее хватило наглости! Медуза! Клитемнестра[25]! Воплощение всего отвратительного, что только может быть в женщине! Ты стоишь на виду у центуриона преторианцев и хладнокровно наблюдаешь за тем, как меня убивают собственные слуги!»
И только теперь Домициан вдруг осознал: стража не идет к нему на помощь. Проклятье бессмертным богам! Против него ополчился весь дворец.
Кинжал Стефания разил часто, но беспорядочно, попадая Домициану в шею, живот и бедра. Один раз Стефаний промахнулся и глубоко ранил Циклопа в плечо. Тот обругал его последними словами, но продолжал крепко удерживать Домициана за руки. Схватка на полу представляла собой клубок конечностей и тел. Кариний даже не мог отличить нападавших от жертвы. Он дрожал от их громоподобных криков.
Повсюду разлетались брызги темной крови, попадавшей на светлый пол, обдавая белоснежные колонны и стены, украшенные фресками. Кариний прижал к своему сердцу амулет из бараньего рога.
— Пусть все побыстрее покроется мраком! — прошептал юноша. — Дай мне сил, мать Атаргатис, иначе я ослепну от этого дикого зрелища.
Но где-то в глубине души он думал, что все идет правильно, как повелели боги, и что Атаргатис улыбается… Пришло время принести в жертву старого бога-царя — его плодородная кровь пойдет на поля и принесет новый рассвет. Скоро об этом будет знать весь город, и наступит блаженство.
Домициан продолжал сопротивляться, но силы его шли на убыль от потери крови. Алая тога наполовину обнажала его тело, все испещренное ранами.
«Весь дворец и вся гвардия… Я попал в челюсти колосса… Кто же, именем бога?..»
И вдруг все прояснилось у него в голове. Он понял. Марк Аррий Юлиан. Кто еще мог совратить столько умов? Злодей из всех злодеев!
«Нет, я отказываюсь поверить в это. Я всегда буду помнить тебя таким, каким видел в последний раз — сломленным, павшим духом, уничтоженным моей собственной рукой».
Кинжал еще раз пронзил его. Домициан понял, что умирает.
«Итак, арена пришла за мной, наконец. Я знал, что так и произойдет. Все эти высокие барьеры и лучники могут сдержать ее лишь на один-два десятка лет. Мир вместе со всеми своими радостями — не что иное, как жестокий обман, скрывающий свою ужасную правду. Вся жизнь — это упорная, безжалостная борьба до самой смерти. Мы все время стараемся забыть, что боги уже опустили свои большие пальцы вниз, едва мы успели появиться на свет. Боги безмолвно взирают на то, как безумствует толпа скотов, как она попирает закон и порядок. Я был слишком снисходителен и добродушен в то время, как нужно было обрушить на них всю строгость закона».
192 
