73 
— Херта сказала, — зашептала Ауриана быстрым горячим шепотом, — что я стану проклятьем своего отца… Она сказала, что Бальдемар падет от моей руки.
Ауриана увидела выражение страха на лице матери. Страха, но не удивления. «Она все это несомненно уже слышала!»
Ателинда нащупала руку дочери и прижала ее к груди.
— Ауриана, Херта была неправа. Ты не должна никогда больше повторять эти слова, пока земля лежит под нашими ногами, а небо стоит над головой. Херта сохраняла светлый рассудок в отношении многих вещей, но тут она просто не могла справиться с собой, как заяц в первую оттепель.
— Но ты тоже слышала об этом! Ты слышала! Когда? В день моего рождения?
— Да.
— И это было предсказание, сделанное Рамис?
— Конечно, нет! Херта… Херта слегла в сильной горячке сразу же после того, как ты родилась. Демоны нашептали ей на ухо коварные слова, пока она находилась в бреду, и убедили, что это — истинное прорицание, полученное от Священных Жриц. А теперь я заклинаю тебя, выбрось все из головы!
Наконец, Ауриана неохотно уступила матери. Она встала, нашла свой плащ и сказала Труснельде, что пойдет на поля, чтобы собрать дурмана. Говоря это, она внезапно вспомнила, что темно-зеленые листья этого целебного растения нужно собирать на рассвете. Но Труснельда была слишком обеспокоена новостями, которые принес гонец, и не заметила ее оплошности. Вот так, наконец, Ауриана нашла предлог, чтобы выбраться из дома и попытаться разыскать Деция.
На какое-то время Ауриана вновь обрела душевное равновесие, заставив себя поверить в слова матери. Зачем Ателинде врать ей?
Может быть, она считала, что говорит правду, хотя в душе чувствовала, что ошибается. Может быть, истина слишком ужасна для матери, и она неосознанно обманывает самою себя?
В конце концов, хрупкое утешение, которое на время вселили в душу Аурианы заверения матери, растаяло, как дым. Слова же Херты вновь зазвучали в ее ушах, лишая покоя, объяв ее душу, словно мутные воды грязной реки.
Никогда больше в своей жизни Ауриана не будет испытывать ничем не омраченного счастья, всегда к ее светлой радости будет примешиваться предощущение надвигающегося зла, мрачные воспоминания, запах смерти, тень злодеяния, которое неизбежно должно произойти и которое страшнее, чем все преступления Видо.
* * *
Деций вылил еще один горшок воды на соломенную крышу хижины. Так он подготавливал свое жилище к возможному пожару в случае нового нападения неприятеля. В прошлом году, когда отряд вооруженных людей Видо под знаменем с изображением головы дикого вепря промчался по деревне, разбрасывая зажженные факелы на соломенные крыши хижин, в которых обитали рабы, обрабатывающие обширные поля Херты, заживо сгорело два человека, и Деций вовсе не собирался пасть еще одной жертвой этой вновь разгоревшейся между родами вооруженной усобицы, весть о которой достигла его слуха. Теплое время года — месяцы Юлия и Августа — похоже, только еще больше будет способствовать разжиганию дикой междоусобной вражды этих варваров. Интересно, а как звучат названия месяцев в этих богами проклятых местах? Похоже, что никак. Здесь смену времен года отмечают только по наступлению жары или холода, появлению жухлой травы или снега.
Деций понятия не имел, когда закончится новый приступ охватившей варваров буйной жестокости, да и не хотел в этом разбираться. Варвары, на его взгляд, скорее принадлежали миру природы, чем миру людей, они приходили в буйство и успокаивались, подчиняясь какому-то стихийному ритму.
Деций служил легионером крепости Могонтиак и привык рассматривать варваров как насекомых-паразитов, наводняющих приграничные территории. Поэтому он был убежден в настоятельной необходимости время от времени уменьшать их количество. «Пленных не брать!» — такой приказ отдавался перед началом каждой военной кампании. «Германцы — слишком дики, их трудно приручить, поэтому из них получаются никудышные рабы. Не щадите ни женщин, ни детей — или через поколение они расплодятся так, что нашим потомкам придется поработать и за себя и за нас».
Однако через два года, проведенных в рабстве среди этих самых диких германцев, Деций уже не думал столь категорично. Теперь он рассматривал их все же как людей, но людей низшего сорта, как народ, находящийся на низшей ступени развития, пребывающий еще в детском возрасте, но способный временами, как ни странно, демонстрировать высокие образцы лучших человеческих качеств; одновременно он признавал их разбойниками и ворами, ведущими жалкое существование на окраине цивилизованного мира, которые в силу своей дикости, похоже, не проявляют особого желания влиться в этот мир. Некоторые черты этого народа забавляли Деция, и прежде всего местные законы гостеприимства, гласившие, что любого человека, который будет искать убежища в твоем доме, следует принять и защищать, даже если это беглый убийца. Изумляла его также и их глубокая — на взгляд Деция, чрезмерная до абсурдности — почтительность к матерям: самый прославленный и закаленный в жестоких кровопролитных сражениях воин очень часто сначала испрашивал совета у матери, как ему поступить, а потом только действовал — будь то в бою или в мирной жизни. Отношения хаттов с богами были столь интимны, столь доверительны, что это вызывало в душе Деция своеобразную зависть. Если божества римлян были далеки и недоступны основной массе народа и право непосредственного общения с ними признавалось лишь за Императорами, то духи хаттов обитали даже у самых скромных домашних очагов и витали над каждым засеянным полем; зрелые нивы колыхались под их благотворным дыханием. Каждым поступком повседневной жизни варвары воздавали дань своим божествам; например, убирая урожай, они представляли, что помогают разрешиться богини Фрии от тяжелого бремени, принимая плод из ее лона. Умы хаттов были свободны от всякого рода кощунства; им, казалось, никогда не могла бы прийти в голову мысль заниматься неблагочестивыми деяниями, как это делали, например, римляне, частенько плутовавшие и обманывавшие своих богов.
73 
