42 
– Далее, – продолжал нараспев Тимулти, – они не женятся до самой последней минуты, если женятся вообще! И…
Но здесь поднялась такая суматоха, что, прежде чем закончить, ему пришлось подождать, пока она стихнет.
– И они – э-э… – имеют очень мало дела с женщинами.
После этого разразился великий шум, начались крики и толкотня, и все принялись заказывать пиво, и кто-то позвал Тимулти наружу поговорить по душам. Но Тимулти даже веком не дрогнул, и скандал улегся, а когда все сделали по доброму глотку, проглотив вместе с пивом едва не начавшуюся драку, ясный громкий голос – голос Финна – возвестил:
– Теперь не сочтешь ли ты нужным дать объяснение тому преступному сравнению, каким ты только что осквернил чистый воздух моего достойного кабачка?
Тимулти не торопясь приложился к кружке, и открыл наконец-то глаза, и спокойно взглянул на Финна, и звучно произнес – трубным гласом, дивно чеканя слова:
– Где во всей Ирландии мужчина может лечь с женщиной?
Он постарался, чтобы сказанное дошло до всех.
– Триста двадцать девять дней в году у нас как проклятый идет дождь. Все остальное время вокруг такая сырость, что не найдешь ни кусочка, ни лоскутка сухой земли, где осмелишься уложить женщину, не опасаясь, что она тут же пустит корни и покроется листьями. Кто скажет что-нибудь против?
Молчание подтвердило, что никто не скажет.
– Так вот, когда дело касается мест, где можно предаться греховным порокам и плотскому неистовству, бедный, до чертиков глупый ирландец должен отправиться не куда-нибудь, а только в Аравию! Мы спим и видим во сне «Тысячу и одну ночь», теплые вечера, сухую землю, мечтаем о приличном местечке, где можно было бы не только присесть, но и прилечь, и не только прилечь, но и прижаться, пожаться, сняться в неистовом восторге.
– Иисусе! – сказал Финн. – Ну-ка, ну-ка, повтори.
– Иисусе! – сказали все, качая головами.
– Это номер раз, – Тимулти загнул палец на руке. – Место отсутствует. Затем – номер два – время и обстоятельства. К примеру, заговоришь сладким голосом зубы честной девушке, уведешь ее в поле – и что? На ней калоши, и макинтош, и платок поверх головы, и надо всем этим еще зонтик, и ты издаешь звуки, как поросенок, застрявший в воротах свинарника, что означает, что одна рука уже у нее на груди, а другая сражается с калошами, и это все, черт побери, что ты успеешь сделать, потому что кто это такой уже стоит у тебя за спиной и чье это душистое мягкое дыхание обдает твою шею?
– Деревенского пастора? – попробовал угадать Гэр-рити.
– Деревенского пастора! – сказали все в отчаянии.
– Вот гвозди номер два и три, забитые в крест, на котором распяты все мужчины Ирландии, – сказал Тимулти.
– Дальше, Тимулти, дальше.
– Эти парни, что приехали к нам в гости из Сицилии, бродят компанией. Мы бродим компанией. Вот и сейчас вся наша братия собралась здесь, у Финна. Разве не так?
– Будь проклят, если не так!
– Иногда у них грустный и меланхолический вид, но все остальное время они беззаботны как черти и плюют решительно на все – вверх ли, вниз ли, но никогда не прямо перед собой. Кого вам это напоминает?
Все заглянули в зеркало и кивнули.
– Если бы у нас был выбор, – продолжал Тимулти, – пойти домой – кислым и потным от страха – к злющей жене и жуткой теще и засидевшейся в девках сестренке или же остаться здесь, у Финна, спеть еще по песне, выпить еще пива и рассказать еще по анекдоту, что бы все мы предпочли, парни?
Тишина.
– Подумайте об этом, – сказал Тимулти. – И отвечайте правдиво. Сходства. Подобия. Длинный список получается – с руки на руку и через плечо. Стоит хорошенько обмозговать все, прежде чем мы начнем прыгать повсюду и кричать «Иисусе!» и «Святая Мария!» и призывать на помощь стражу.
Тишина.
– Я хотел бы… – спустя много-много времени сказал кто-то странным, изменившимся голосом, – …разглядеть их поближе.
– Думаю, твое желание исполнится. Тс-с!
Все замерли в живой картине.
Откуда-то издалека донесся слабый, еле уловимый звук. Как тем дивным утром, когда просыпаешься и лежишь в постели и особым чувством угадываешь, что снаружи падает первый снег, лаская на своем пути вниз небеса, и тогда тишина отодвигается в сторону, отступает, уходит.
– О Боже! – сказал наконец Финн. – Первый день весны…
Да, и это тоже. Сначала тончайший снегопад шагов, ложащийся на булыжник, а затем птичий гомон.
И на тротуаре, и ниже по улице, и возле кабачка слышались звуки, которые были и зимой, и весной одновременно. Дверь широко распахнулась. Мужчины качнулись, словно им уже нанесли удар в предстоящей стычке. Они уняли нервы. Они сжали кулаки. Они стиснули зубы, а в кабачке – словно дети явились на рождественский праздник, где куда ни глянь – безделицы игрушки, краски, подарки на особицу, – уже стоял высокий тонкий человек постарше, который выглядел совсем молодым, и маленькие тонкие человечки помоложе, но в глазах у них – что-то стариковское. Снегопад стих. Птичий весенний гам смолк.
42 
