66 
С душераздирающим скрипом распахнулась искорёженная дверь, заставив Романа Григорьевича придушенно взвизгнуть. Он, решил, грядёт что-то ужасное, но это был всего лишь генерал Ивенский в малиновом шлафроке, за спиной его маячили перепуганные слуги.
Сам же Григорий Романович не выглядел ни испуганным, ни даже удивлённым. Он лишь задумчиво окинул взглядом изуродованное помещение, будто прикидывая, во сколько станет ремонт.
— Папенька! — в ужасе простонал Роман Григорьевич. — Что же это такое творится?!
Отец устремился к сыну, принялся утешать.
— Ах, мальчик мой, право, не стоит так пугаться, на тебе лица нет… Эй, воды сюда, живо!
Кто-то метнулся в соседнюю комнату за графином и посудой, кто-то подал стакан. Роман Григорьевич попробовал отхлебнуть, но зубы выбили барабанную дробь по стеклу, и большая часть воды расплескалась.
Новый порыв ветра швырнул в комнату горсть колючего снега. Штора зашелестела несжатыми колосьями, все в чёрной головне.
— Пойдём отсюда скорее, ты простудишься, — забеспокоился Ивенский-старший. — Захар, унеси птицу, подбери ей клетку пошире. Да не стойте как соляные столпы, — рассердился он на слуг. — Достаньте из кладовой старый ковёр, завесьте окно! Не лето на дворе, весь дом выстудим… Ромочка, ты весь дрожишь, ну-ка, вставай!
Нет, не вставалось. Ноги были как ватные, перед глазами всё плыло.
— Ах, не тревожьте меня, лучше я здесь умру!
Но умереть ему не дали, генерал сам перенёс несчастного отпрыска в свою комнату, уложил под одеяло и принялся сокрушаться:
— Это всё я виноват, расстроил тебя на ночь глядя! Ясно же было, что однажды это произойдёт! Дурак, я дурак!.. Захар! Канарейку пересадил? Вели запрягать, езжай за лекарем.
— Никак нет, ваше высокопревосходительство! Не пересадил! Она клювачая, зараза, я её боюся! В оранж арее поставил, в чём была, — донёсся бравый голос денщика.
— Папенька, — взмолился Ивенский. — Не надо лекаря, лучше объясните толком, что происходит? Отчего в моей комнате погром?
— Оттого, что я, безмозглый, огорчил тебя на ночь! — толковал о своём Ивенский-старший.
— Отец мой!!! Если бы всякий раз, когда кто-то огорчал меня на ночь, вокруг творились такие катаклизмы, боюсь, от всего Пекин-города уже ничего не осталось бы, а то и от всей столицы… Или не было погрома? Папенька, только честно, вы видели всё это: траву, корни, другие безобразия? Может, я сошёл с ума, и мне почудилось?
— Конечно же, видел, — успокоил отец, поправляя одеяло. — Видел много раз. Твоя мать и не такое устраивала на нервной почве. Надо было давно тебя предупредить, тогда бы ты меньше испугался. Да всё повода не было, надеялся, вдруг обойдёмся без этого…
— Моя мать? — в голове у Романа Григорьевича начинало проясняться.
— Твоя мать. Я не говорил тебе, но видишь ли, она была…
— Ведьма! — выпалил Ивенский младший.
— Ты знаешь об этом? — удивился отец. — Впрочем, наивно было полагать, что тайна однажды не раскроется. Кто тебе сказал, давно ли?
Что ж, пришло время раскрывать карты.
Отец с сыном проговорили чуть не до самого рассвета. Роман Григорьевич признался в том, как встретил дедушку Ворона, и что от него узнал. Григорий Романович поведал историю своей юности, как полюбил красавицу-ведьму, и вопреки родительским предостережениям, исходившим от обеих заинтересованных сторон, связал с ней свою судьбу. Сначала у них катилось гладко. Ничем особенным ведьма от простой женщины не отличалась. Характер имела не хуже, чем у многих других жён, ремеслом своим заниматься бросила — не было нужды. Вскоре родился сын, жили, как обычная семья. Ну, разве что случалось супруге иногда в сердцах устроить погром, наподобие нынешнего, но потом она сама же быстро наводила порядок, и всё шло своим чередом.
Но потом жена вдруг заскучала, запросилась в Европу, а мужа не отпускала служба. Тут, как на грех, подвернулся какой-то музыкант, с ним неверная и укатила. Банальнейшая, в общем, история, и ведовство тут, по большому счёту, ни при чём. Романа Григорьевича волновало другое.
— Папенька, так это верно, что я родился ведьмаком?
— Верно, сын мой. Она мне сразу сказала, как увидела тебя впервые.
Сердце Романа Григорьевича упало.
— Папенька, — еле выговорил он дрожащим голосом, полуобморочно, — значит, я родился с хвостом?!
66 
