149 
Она почти выталкивает меня из машины и смеется: пошел дождь. Она распахивает блузку, снимает бюстгальтер, обнажив грудь. Она открывается ласковому дождю, и мне — а я ласкаю языком ее мокрые соски. Уверенными движениями она расстегивает мне ремень, потом — брюки, они падают, просовывает мне в трусы руку и шепчет на ухо:
— Вот он… Привет… Сколько лет, сколько зим…
Бесстыдная — она не была такой раньше. Во всяком случае, со мной. Она целует меня в грудь, а с неба продолжает лить вода. И Баби скользит вниз, но капли настигают ее и там. А я отдаюсь этому дождю, падающему с неба, выпитому рому и ей, опустившейся на землю. Мне нравится. Она все делает очень хорошо. Мне ужасно нравится, и я почти страдаю от сознания этого. Весь мокрый, упоенный ее губами, сосущими меня почти с яростью, я не сопротивляюсь. На меня нахлынуло прошлое… Вся боль, что мучила меня… Женщина, которую я потерял… Я поднимаю лицо к небу. И вижу капли дождя, освещенные нежным сиянием далекой луны. Мне бы хотелось, как Баттисти… «А я сказала ему нет, и вот возвращаюсь к тебе, со всеми своими бедами, с несбывшимися надеждами, потому что я боюсь теперь жить…» А вот я, наоборот, остаюсь. А она все продолжает, действуя все быстрее и быстрее, не останавливаясь, губы ее жадно прикасаются к моему телу. Потом отстраняется, встает и тянет меня вниз, я падаю. Я растягиваюсь рядом с ней, прямо под дождем. Она садится на меня верхом, поднимает юбку, а под ней — уже ничего не надето. Мокрая, она раздвигает мне руки, она на мне. Начинает двигаться вверх-вниз. Сверху льет вода. У меня кружится голова, я слишком много выпил. Баби, сидя сверху, улыбается — получает удовольствие, лицо у нее сладострастное, чувственное, жадное. А я касаюсь мокрых стеблей травы и сжимаю их, и на какой-то миг не хочу быть здесь. Но как же… А та улыбка, которую я так любил? Разве не для этого ты вернулся? И вдруг — вспышка. Без света. Как хлопанье крыльев ночной птицы: тихое, почти не слышное. И ее голос:
— Никаких «может быть». Созвонимся! И без отговорок!
И тут, как из мути пикселей, как на слишком передержанной фотографии, как на темном квадрате полароида… Вдруг в моем мозгу четко вспыхивает… Джин. Нежная Джин, мягкая Джин, забавная Джин, чистая Джин. Она вся мне открывается, во всей своей красоте. И далекая луна, кажется, поворачивается ко мне другим своим лицом. Недовольным, неприязненным, разочарованным, преданным. И в этом бледном лунном свете я вижу все, чего ни за что не хотел бы увидеть… как по волшебству дождь вдруг ослабевает, пары алкоголя испаряются. И я, неожиданно просветленный, пытаюсь высвободиться из-под нее. Но Баби сжимает меня все крепче, она цепко держит меня, и ходит вверх-вниз, почти с яростью, она продолжает свой бег все с большей страстью, нет, она мне не даст сбежать. Мои попытки лишь усилили ее желание и она, скача на мне, наслаждается, а я задыхаюсь, она не дает мне вздохнуть. Еще, еще, еще. Она сползает в последний момент, когда я кончаю. Она довольна, умиротворена, она, наконец, насытилась, и расслабляется, лежа на мне. Она улетает, оставив на земле двух несчастных. Мое семя и мою вину. Потом тихонько целует меня, ее поцелуй пахнет непонятно чем. Я знаю только одно: от этого поцелуя я еще сильнее ощущаю свою вину. Баби улыбается мне под дождем, ее улыбка — совершенно женская, она не была такой. Она другая. Кривое зеркало того, что я так сильно любил.
— Знаешь, Стэп, мне нужно кое-что тебе сказать…
Я одеваюсь под дождем, — я так хотел бы, чтобы он был очищающим, — под этими темными тучами, взирающими на меня инквизиторским взглядом, под луной, повернувшейся ко мне разъяренным лицом. Она продолжает:
— Надеюсь, ты не разозлишься…
Я молча продолжаю одеваться. И смотрю на нее. Я? Чтобы я разозлился?
Она обеими руками отводит назад мокрые волосы. Потом склоняет голову, пытаясь придать себе детский вид. Но это уже невозможно. У нее не получается.
— Ну, так вот… я хотела сказать тебе, что через несколько месяцев выхожу замуж.
70
Глухая ночь. Клаудио исколесил весь Рим. Он все никак не может поверить, что так прокололся. Как он мог не заметить, что телефон не его, а жены. Впрочем, они абсолютно похожи. Черт бы его подрал тогда, когда он купился на ту рекламу. Это была ловушка. Он, конечно, сэкономил, но сколько ему теперь придется заплатить за все? И сколько лет он будет платить? Он даже представить себе не может, во что ему это обойдется. Но, так или иначе, надо это пережить. Сейчас два часа. Должно быть, все уже легли. Он паркуется около дома, на улице, чтобы никто не услышал, что он приехал. Потом тихонько подходит к воротам, бесшумно их открывает, закрывает так же тихо. Подходит к двери дома, тихо-тихо, медленно-медленно, аккуратно поворачивает ручку двери, стараясь не шуметь. Но щелчок замка выдает его с головой.
149 
