47 
… — У Царьковых нынче нехорошо вышло, — сказал Михаил уже в номере. — При Царихе никогда бы так не вышло. Ни в жизнь бы не позволила. Кому хочу, тому и завещаю, — что ж тут непонятного? Тем более Лиза за бабкой до последнего дня ходила. Как за малым дитем. Люда уже лет пятнадцать как не живет с ними.
— Значит, Феодосьевна дом Лизе отписала?
— Ага, Лизе. А Люда с ножиком на сестру кинулась. Спасибо, отец ее, Шурка Фролов, успел за руку схватить.
— И Фролов на поминках был?
— Был, был. А как ему не быть? Теща все ж таки, хоть и бывшая. Она всегда его сторону держала… Люда грозилась на всех управу найти. Ну а Лиза-то тут при чем? Живи, говорит, в моем доме, ты мне нисколько не мешаешь. Только той не жить надо, а деньги за чужое добро выручить. Они, кто по торговому делу, все до денег жадные. Шурка, наверное, тоже хотел на этом деле руки погреть, да у Людочки не больно выкусишь.
Михаил рассказывал об этом отстраненно и совсем беззлобно, и Плетнев припомнил, что его брат ко всем без исключения людям относился ровно, без предвзятости. Если не считать коротких приступов гнева.
— Выходит, Люда собирается опротестовать завещание? — спросил Плетнев.
— Я, брат, по-ученому не понимаю. Люда на всю станицу кричала, будто бабку силой заставили все на Лизу написать. Кто же это силой заставлять будет? Марьяна все ж таки мать Людочкина. Да и бабку Нимфодору, бывало, не заставишь силой даже «здрасьте» сказать.
Саранцев рассказывал Плетневу сегодня утром, когда подкатил на цистерне с бурой, точно жидкий кофе, водой помыть его «жигуленок», что Люда за неделю до смерти бабушки заявилась в станицу с кульком пряников и букетом махровых георгин, а после ее посещения Царихе хуже сделалось. Люда ушла домой уже по-темному. «Ни с кем не здоровалась по пути. Даже от своей крестной матери харю отворотила», — с осуждением комментировал Саранцев.
— Наша мать на меня хотела дом отписать. А за месяц до смерти передумала — побоялась вас, братец, обидеть. Она вас сызмальства сильней всех любила. Как Цариха Лизу. Вы же мне взяли и отдали все деньги.
— Ты бы меня хоть в глаза на «вы» не называл.
— Оно само называется. Так мне с вами ловчей разговаривать. И денег попросить на «вы» язык не повернется…
— Тебе сколько нужно?
— Нужно много, а возьму десятку. Если дадите, брат.
«На пропой даю, — думал Плетнев, доставая из бумажника десятирублевку. — Впрочем, все равно: если захочет — наберется. Только напоят сердобольные души какой-нибудь отравой».
Брат вдруг засобирался.
— Ночуй у меня, — предложил Плетнев. — Темно уже на дворе. О себе расскажешь. Ты так в Заплаве и обитаешь?
— Не, я в охотничье хозяйство перебрался. Там оно спокойней. А о себе чего рассказывать? Пустая жизнь. Это у вас, брательник, она интересная и красивая. А мы тут что? Выпил да закусил. Бывает, что и побузил, — не без того. Эх, хорошо, брательник, что вы вовремя из этого капкана деру дали… Я завтра на зорьке в путь тронусь. На шлях выйду, а там полчаса на попутке.
— Вот и ночуй у меня. Обсудим, как жизнь твою подправить. Все-таки твой младший брат кое-что в ней кумекает. Давай разувайся — сопреешь в сапогах.
— Нет, брательник. Не серчайте. Мне тут одного человека требуется проведать. Ну, бывайте в полном здравии и при богатстве.
Михаил осторожно прикрыл за собой дверь.
«Неужто у него зазноба в нашей станице? — размышлял Плетнев. — А что, не старый еще…»
Он вспомнил, что после того, как Марьяна выгнала Людиного отца, Шурку Фролова, Михаил повадился к ней в медпункт. Райка Саранцева пошла как-то за глазными каплями для свекра и, говорила, по забывчивости, а там кто ее знает, зашла не постучавшись. «А они там с Мишкой милуются, — трепалась после Райка. — Я-то думаю: что это у Марьяны последнее время халат помятый. Раньше, бывало, такой аккуратисткой держалась…»
Михаилу в ту пору было двадцать два. Он недавно пришел из армии и жизни еще толком не видел. Когда разговоры достигли ушей их матери — случилось это в тот же день к вечеру, — она обругала сына «кобелем» и даже ударила по щеке. Михаил кричал, что женится на Марьяне, хотя она и старше его на целых двенадцать лет, что они любят друг друга и никому не позволят ломать их жизнь.
Мать молча выслушала его. Уже в сумерках покрыла голову клетчатой шалью, которую доставала из сундука по большим праздникам, и вышла на улицу через заднюю калитку, хотя сама ругалась, если ребята ходили через бахчу. Плетнев видел, как она входила во двор к Царьковым, отмахиваясь подобранной по пути палкой от их цепной собаки.
47 
