— Да сядьте вы наконец, мать, что ли! — нарочито громко рявкнул Петр. — Хватит перед глазами мельтешить. И так сойдет. Не чужие мы вам.
Баба Галя послушно опустилась на табуретку и пристально посмотрела на Алевтину. Та заерзала под ее взглядом, стала расправлять складки своего крепдешинового в мелкий синий цветочек платья.
— А ты, Алевтина, вроде бы похудела, — отметила она таким тоном, будто они расстались только вчера. — И платье тебе очень к лицу. А вот волосы зря в рыжину выкрасила. Зря.
Алевтина покрылась от смущения малиновыми пятнами.
— Вы, мать, сразу же и критикуете, — вступился за жену Петр. — Давайте лучше глотнем по капельке.
— А что такого я сказала? Я ж ей все-таки не чужая.
Петр взглянул на мать. В этом взгляде были и признательность, и теплота, и что-то еще, понятное, наверное, лишь им двоим.
— Ну и крепкую же, гады, водку нынче гонют — так в глаза и шибает.
Поставив на стол пустую стопку, баба Галя долго вытирала кончиком платка глаза.
— А это потому, что я ее на солнышке согрел. Сорок градусов своих плюс двадцать с неба. Физику, мать, надо знать.
Откинувшись на спинку скамейки, Петр расхохотался.
— Гром, что ли, рыкает, — проснулась Егоровна. — Пойду-ка я домой, белье посымаю, не то дождиком намочит.
— Напугал бедную пенсионерку. — Алевтина коснулась пальцами щеки Петра. — Смотри, как вспотел. Еще просквозит на ветру. Накинул бы чего.
— Там на вешалке в передней китель старый висит. Сбегай, принеси мужу, — наказала баба Галя.
Алевтина пошла к дому.
— Ишь, небось и это платье сама пошила. Мастерица! — похвалила баба Галя, глядя ей вслед. — Пускай и мне халат скроит из того сатина, какой я за семечки взяла. Полька в прошлый раз проймы заузила — руки не подымешь. Такой богатый отрез испортила… А я ей крепдешин подарю в белый горошек. Помнишь, ты со своих курсов привез? — Она повернулась к сыну. — Для меня яркий сильно, а ей, молодой, как раз к лицу…
Оля вслушивалась в соловьиный хор. Ей вдруг показалось, что соловьи поют и для нее тоже.