Особенно,... 
86 
– Тяжело, – соглашаюсь я. – Особенно тяжело стало после того, как срок удлинили. Но зато при желании всю работу можно спихнуть на Администрацию и Кабмин, и тогда голова освобождается от боли и можно выпить кофе с коньячком в приятной компании. Тебе самой тут не скучно?
– Траур обычно длится год. – Голос Майи вдруг стал тихим и задумчивым. – Вот и я посижу-полежу годик рядом с сердцем Игоря, а там посмотрим!
Я не успел «пережевать» ее последние слова. Зазвонил телефон в холле ее квартиры. Она быстро вышла из кухни. Через несколько секунд снова появилась.
– Это тебя разыскивают!
Я нехотя поднес трубку к уху.
– Господин президент, генерал Светлов вас дожидается со срочным известием, – доложил мой помощник.
– Где дожидается?
– Тут, в резиденции.
– Налей ему кофе, и пусть дождется!
Телефонный звонок помощника не мог не нарушить хрупкую кухонную атмосферу этой квартиры. Майя Владимировна добавила в свою рюмочку коньяка, подняла на меня взгляд.
– Дела зовут? – спросила она грустноватым голосом.
– Зовут, – кивнул я. – Но коньячок я свой допью не спеша!
Она удивилась, увидев, что я снова присаживаюсь за стол.
Я действительно никуда не спешил. Светлов будет ждать. Его известия до утра не прокиснут. А мы еще поговорим, поговорим с Майей Владимировной о делах сердечных, поговорим по душам, не затрагивая тел.
100
Киев. Июль 1985 года.
Дверь в коммуналку старика мне открывает мужик в спортивных штанах с отвисшими коленями, по пояс голый и небритый. На его ногах я замечаю новые «разводные» туфли старика.
– А Давид Исаакович дома? – спрашиваю я, подозрительно косясь на туфли.
– Он скоро придет, можете в его комнате подождать.
Я прохожу по длинному коридору мимо туалетной двери. Этот туалет я надолго запомню. Там с потолка свисает семь лампочек, а снаружи, справа от двери, – семь разных выключателей. Когда я первый раз туда зашел, то включил первый попавшийся. Но стоило мне закрыться в туалете, как свет погас. Кто-то из соседей, видимо, владелец этого выключателя, зорко следил, чтобы никто не пользовался его «именным» электричеством.
В комнате по-прежнему пустовато. Несмотря на то что появилась мебель, и даже кровать застелена, и две подушки на нее водружены для усиления впечатления. Чего-то тут все-таки не хватает. Но чего?
Я озираюсь по сторонам. Может, картин или фотографий на стенах?
Мой взгляд останавливается на окошке. Теперь я понимаю: не хватает штор. Их мама Миры продала вместе с мебелью. Шторы были тяжелые, зеленоватые, с серыми полосками. Помню, в последний день перед их отъездом мы закрылись тут с Мирой и занавесили окно. Несмотря на солнце на улице, в комнате сразу стало темно, как ночью. Ее мама наверняка понимала, чем мы будем заниматься. Она специально пошла погулять по Киеву, «попрощаться со своим детством», как сама она сказала.
А мы валялись на диване до шести вечера. А потом в дверь постучал этот же голопузый сосед. Сказал, что Миру к телефону требуют. Пришлось вставать, одеваться. И этот диван через полчаса буквально выдернули из-под нас. Приехали покупатели с грузчиками и за десять минут все вынесли к чертовой матери. И уже последнюю ночь Мира с мамой ночевали у знакомых. Утром мы еще раз встретились на углу Коминтерна и Саксаганского, возле гастронома.
Их вещи громоздились на перроне, а рядом жужжала толпа провожающих, толпа хвалила Вену, в которой всем эмигрантам тут же выдают кулек с бутербродами и по бутылке кока-колы на человека. А мы смотрели друг на друга в последний раз и молчали. Между нами поднималась стена. Между нами росло пока еще не видимое глазами расстояние. Мы привыкали к мысли, что теперь наши пути расходятся. Даже последний поцелуй показался мне каким-то вялым, вымученным. Она не плакала. Собственно, она и не должна была плакать. Этот отъезд продолжался долго, меня вплели в контекст отъезда, как какую-то полезную веточку. Вот я и гнулся перед стариком, упрашивая его дать развод, ходил покупать ему одежду. Короче, моя миссия давно изменилась и теперь подошла к концу. А целовала и любила меня Мира в последние пару месяцев скорее по инерции. Впрочем, может, и из благодарности. Кто знает. Я уже знаю, что ничего бесконечного в жизни нет. И любовь конечна, и страсть.
В комнату заходит Давид Исаакович.
– А, ты уже здесь? – У него в руках кулек с продуктами. На ногах – домашние тапочки.
86 
