49 
Надрался он в конце концов изрядно. И продолжение вечера помнил только в общих чертах. Кажется, долго обсуждал потом с подошедшим коллегой с НТВ барбадосскую рыбную ловлю и жестоко спорил о правильной наживке, шишка с Первого проплыла мимо них и раз, и третий, в упор Ланина не замечая, хотя буквально на днях они сидели рядом за одним некруглым столом и даже общались в перерыве.
Именно после той вечеринки Ланину и захотелось вынырнуть, остановиться. Перестать быть клоуном, грустным клоуном — если быть точным (его телеимидж включал иронию и непроницаемое лицо, когда он шутил), говорящим про папуасов или цивилизацию майя публике на потеху. Разделаться с программой и сбежать.
Побыть, в конце концов, частным человеком, стать родным своих родных. Но вокруг простиралась пустыня — отец умер давным-давно, мать в прошлом году, Даша была на стажировке в Саппоро и раз в неделю присылала кратенькие письма. Люба тоже давно жила своей жизнью, к тому же с тех пор, как заболела, с увлечением она могла говорить лишь о своей болезни и врачах. Естественно! Какие уж там родные — за родственников ему стала его съемочная группа, так что, как ни крути, вся эта телевизионная суета с путешествиями, перелетами, связанными со съемками жуткими нервами и драйвом, который неизменно охватывал его перед камерой, оставалась единственной стеной, вечно-праздничной надежной стенкой, ограждавшей от рыка пустоты, надвигавшейся старости, неизбежного вытеснения на обочину, просто потому, что зрителю приятнее видеть молодое и свежее лицо.
Они ехали уже по Лубянке. Мысли о съемках напомнили ему, что программу отчего-то сдвинули на час, тоже дневное, но чуть менее рейтинговое время — без объяснения причин. Он узнал об этом уже в отъезде, ассистентка позвонила из Москвы на мобильный, он мирно жевал пиццу со съемочной группой во франкфуртском аэропорту — причем звонила-то она совсем по другому поводу, о сдвиге сообщила мимоходом. Но изменение в сетке потрясло его так, будто случилось что-то и в самом деле ужасное. Олег, их оператор, даже заставил его выпить водки. Дело же было в том, что в этом новом его состоянии, состоянии «жизнь кончена и ничего хорошего впереди уже не будет», даже мелкая неприятность выводила Ланина из себя, раздражала без меры, всюду он подозревал заговор. Еще немного, и все-таки придется глотать таблеточки — уныло подумал Ланин — выписанные, Господи Боже ты мой, психотерапевтом, к которому он подался-таки незадолго до отъезда. Выложил в обмен на густую порцию банальностей о своем «переходном» возрасте, разбавленную убогими советами о необходимости найти источник радости, весьма внушительную сумму (психотерапевт был светилом), и даже купил в конце концов назначенное лекарство, курс «легеньких антидепрессантов», как выразился доктор — но оставил их пока на черный день.
Заблестел луковками Никола в Кленниках. Они подъезжали к Маросейке, при въезде на нее, как всегда, образовался затор. Отсюда рукой было подать до его дома, Ланин жил в переулках Покровки. Но мысль о скорой встрече с собственным домом, где никто, кроме дымчатого котяры Дзыня, его особенно не ждал, ничуть его не развеселила. Он знал, конечно: Люба нарочно встанет сегодня рано, поджарит любимые его тосты с сыром и даже покорно даст поцеловать себя в лоб. Не исключено, что и улыбнется, но то будет улыбка обреченного, говорящая: «Видишь, как я стараюсь». Еще недавно он не слишком вникал в тон непроизнесенных Любиных реплик, но в последнее время едва сдерживался, чтобы не затопать на нее ногами, не заорать, что эта кислая, вымученная улыбка ему совершенно не нужна! И все-таки сдерживался, жалея ее. Хотя до развязки, по уверениям врачей, могли пройти еще годы. И кто там еще раньше умрет, оставалось большим вопросом.
Они поползли наконец по Маросейке, «Макдонадлдс» разнузданно рыгнул в окно водителя запахом жареной картошки и кофе, Ланин подумал, что, пожалуй, от чашечки кофе сейчас бы все-таки не отказался. И изумленно почувствовал, что запах кофе, даже и этого дурного, дешевого, разбудил в нем родничок неясного счастья. Что-то доброе шевельнулось и запульсировало внутри, Ланин замер, оторвал глаза от бежевой обивки сиденья, распрямился, осторожно вытянул ноги, с удовольствием скользнув взглядом по новым, недавно купленным кожаным ботинкам, чрезвычайно дорогим и необыкновенно мягким. Расслышал прогноз погоды из тактично приглушенного водителем радио и произнес наконец вслух: «Надо же. Опять 20–22. Лето!». «У тещи моей на огороде клубника цветет, и шиповник зацвел, скоро второй урожай собирать будем», — добродушно и словоохотливо отозвался водитель, жилистый загорелый человек со стриженым седым ершиком над морщинистым лбом. Он был доволен тем, что хорошо знакомый и уважаемый им пассажир хоть под самый конец, но все же заговорил с ним. «Сил много, вот и цветут», — в тон ему отозвался Михаил Львович и сейчас же вспомнил: встреча в кафе. С корректоршей. Вот что.
49 
