64 
Да. Весело мы жили. До одного раннего июньского утра.
– Ладно, – говорю. – Ты мне вот что объясни: ты, старший ратник, и часовые, что на стенах и у моста, сидите здесь исключительно потому, что на той стороне – рукой подать – враг, который, между прочим, не дремлет. Так? То есть выполняете свою главную и наипервейшую обязанность. Так?
– Да. А что…
– А вот что, – говорю. – Получается, что, выполняя свой долг, ты при этом, по твоим же словам, грех совершаешь. И если бы не отец Иллирий, гореть тебе в аду синим пламенем. Так?
– Ты не понимаешь, – говорит Арчет. – Все намного сложнее.
– Погоди, – говорю. – Вот, например, у нас в роте был узбек один, Максудов, мусульманин. Им их бог, между прочим, пять раз в день молиться велит, причем в определенное время. Но – если бой, то пропустить молитву не просто прощается, а даже в заслугу ставится! А у вас что?
Гляжу – задумался старший ратник. Глубоко и надежно.
– Тот закон, о котором ты сказал, – мудр. Но…
И тут дверь с грохотом распахивается, и в караулку рыжий вихрь влетает.
– Малахов! Да ты… я тебя по всему замку обыскалась, а он тут кисель водой разводит. Ты хоть знаешь, что мы к полудню обернуться не успеем? От замка до Лосиного холма почти три лиги.
– Да откуда ж мне знать? – говорю. – И вообще, кто из нас двоих пропадал – ты или я?
– Да я…
– Отставить разговорчики! На-а-лево! Кру-угом! Шагом марш к машине.
Кара рот открыла, закрыла, глазищами своими желтыми полыхнула и вылетела из караулки.
– Очень жаль мне будет, – говорит Арчет, – того, кто станет ее избранником.
И на меня при этом как-то странно смотрит. Нет уж, думаю, не дождетесь.
– А уж как я ему посочувствую, – отвечаю, – просто слов нет.
Посмотрели мы друг дружке в глаза и так же дружно заржали.
Ладно. Спустился я к машине – рыжая в ней уже сидит, в зеркальце любуется, прическу поправляет. То есть делает вид, что поправляет, – у нее на голове, поправляй – не поправляй – все равно вид один и тот же – прямое попадание мины в котел с лапшой. Да уж. На уши окружающих.
Вслух я, правда, все это комментировать не стал – мне сегодняшнего утра уже вот так хватило. Сел, завел мотор.
– Ау, – говорю, – проснись, прекрасное виденье. Куда рулить-то?
Кара в меня глазищами стрельнула.
– Прямо.
– Прямо, а дальше?
– Прямо по дороге, а дальше скажу.
Ну, как знаешь, думаю, главное, чтобы она в своем зеркальце поворот не проглядела.
Поехали.
Погода, кстати, пока я у Арчета закусывал, успела взять, да и распогодиться. В хорошем смысле. Солнце светит, живность всяческая этому радуется. Я еще подумал, что если мотор заглушить, то, наверно, услышать можно, как птицы поют.
Нет, думаю, в самом деле. Жив, здоров, накормлен, на машине раскатываю, да еще как – девчонка на соседнем сиденье прихорашивается. Ну чего тебе, спрашивается, старший сержант, еще от жизни нужно?
Нет, думаю, действительно – хорошо. В общем, даже где-то и неплохо.
Я даже от избытка чувств мелодию под нос начал мурлыкать. Довоенную, «Любимый город». Я ее перед войной даже на гитаре хотел научиться тренькать, да не вышло.
– Пой громче.
– Да пожалуйста, – говорю. – Сколько угодно.
- Любимый город может спать спокойно.
- И видеть сны и зеленеть среди весны…
– Красивая песня, – говорит Кара. – Очень.
А я вдруг вспомнил, где эту песню последний раз слышал – и так руль сжал, что пальцы побелели.
В 41-м немцы ее из громкоговорителей крутили. Вперемешку с «Рус, сдавайс». А любимый город на том берегу в огне погибал – по ночам зарево на полнеба. Такое увидеть… не дай бог кому такое увидеть.
И тут как раз поле перед нами открылось. Поле как поле, ровное, ветерок траве гривы треплет. И марево какое-то зыбкое струится, вроде как от костерка.
Взглянул я на это поле – и вдруг словно волна на меня накатила. Как будто две картинки совместились.
И на одной картинке поле это продолжало оставаться пустым и тихим, а на второй по этому самому полю танки ползли с крестами, впереди средние «Т-IV» и бронетранспортеры за ними, а позади – два «тигра» круглыми своими башнями ворочают, и кажется – медленно-медленно длинный ствол с набалдашником на конце поворачивается – плюнул огнем, и через несколько секунд грохот доносится. И средние танки гоже огнем плюются, и вокруг них на поле черные столбы вырастают, и два танка уже горят, и бронетранспортер один тоже горит, а из остальных автоматчики горохом сыплются и моментально в цепь разворачиваются. И вдруг грохнуло резко совсем рядом, словно пушка, до сих пор молчавшая, ударила, хорошая пушка, или корпусная, стодвадцатидвух-, или танк тяжелый, в землю вкопанный, и сразу же еще с одного «T-IV» башня слетела.
64 
