Особенно,... 
77 
— Да здравствует седьмая рота! Ура-а! Дембель давай! Советский Союз! Мяу! Наливай! Краснодар! Орехово-Зуево! Ура-а!
Пролетел вертолет, ниже, в него целили водой и показывали кулак. Маленький капитан гонялся за своими, крича перехватывающимся голосом:
— Прекратить сопротивление! Отставить! Приказываю сдаться! Смирно!
Ему в плечо вдарила глина, он оторопело оглянулся, и точно в затылок его клюнул камень, он потянулся за свалившейся шапкой, пошатнулся и сел, голова не держалась ровно, капитан собрал в кулак снега, приложил к затылку и так держал.
Одна пожарка вдарила в другую, посыпалось стекло, ее обливали, бегали с огнетушителями — она задымила, в сторону бросились все, один кто-то пьяно ходил рядом и показывал что-то руками, потом стал мочиться на колесо.
Наш краснопогонник стоял нем, как и мы, и вдруг словно проснулся — прямо к нам неслись люди в развевающихся шинелях, зачем-то крича «ура!», он присел и стрелял низко над головами, отчаянно матерясь и вопя:
— Назад! Стрелять буду, вашу мать, назад!
Вдруг, как из-под земли, его схватили за шинель крепкие руки, и он кубарем скатился вниз, сразу отбросил автомат, перекатился на живот, спрятав лицо, руки, и странно тонко захлебывался:
— Не бейте! Не бейте!
Что ж мы?! — подбросило и понесло, прорывая кусты, еще дышал, но крикнули: «Стоять!» — и забит горячей ватой рот, деревья, как шинели, все бежит, бегу за человеком, он хватается за деревья, он падает с ног, поднимается и показушно выбрасывает пистолет, — я отпрянул от него! — он что-то выхрипел, это Шестаков. Над ветками, разбивая лопастями все, прополз вертолет, я на голом откосе виден всем, впереди снова подъем и лес, но посреди ложбины чернеет ручей, пар — ну куда я иду?! Шестаков пьяными коленцами петлял следом, без шапки, держал руку на весу, словно для равновесия. В глазах щипало горячее, бежит там кто? И закашлялся до сухой, сипящей изнанки, уже без боли, жарко и печет. Шестаков стал, сел, руки не опустил; он рукой показывал — это значит, не я так дышу. Так лают собаки.
Там, по склону, двойной цепью густо валили за нашу спину краснопогонники в праздничных шинелях с оружием наперевес — Шестаков поднял обе руки, я понял: в нас стреляют, я также опустился на колени и поднял руки — к нам волной катилась овчарка с седой грудью, и за ней кто-то бежал…
Снега мало, шли без тропы. С нами послали солдата — помогал мне идти, задорно оглядываясь, — там небо помрачнело от дыма, стреляют. Шестаков брел первым в чужой шапке и однажды заплакал, отворачиваясь от меня:
— Пистолет… Вы-сушат за пистолет!
В поле солдаты в три лопаты, сменяясь, копают яму, носят землю, мне постелили шинель; мало снега, твердь; ты как? ты не ложись. Поддержите его, чтоб не ложился, пойду на раскопки просить машину, или вы лучше идите, если знаете кого…
— Чего копаете, мужики?
— Землю! Девка какая-то вчера приехала до начальства…
— Чо «какая-то»? Археологини дочка, бабы, что в шляпе…
— А хрен ее. В общем, еще курган насыпать. Вроде уж снег, нет, еще курган на одного мужика, но пустой. Ладно бы чего нашли.
— Дурная голова рукам покоя не дает! Весь август стоял экскаватор.
Переезд у мясокомбината заслонили вагоны. Машина теплая, в тепле заболел бок. С офицером в путейской жилетке беседовал дед-вахтер, меня не узнал, он искал курить.
— Ну что, дед? Во сколько они теперь на водопой ходят?
— A-а, приветствую… Знакома мне эта личность! Еще травишь? Ошалели — и днем могут вывалить, и ночью могут. И не сразу к реке, бегают на бугру, визжат. Бывает, в сутки ни одной. Жратвы нема им. С воронами бьются — страшно! Похлопочи, пусть поставят военных. На птицефабрике полк стоит, а я — как перст. — Дед так и сяк взглядывал на Шестакова. — На губернатора нашего смахивает как… Слышал, скинули его?
Теперь полковник. А губернатор застрелился. Наши бабы ходили — гроб выставили в Доме культуры, закрытый. У него, — прошептал, — рога и когти нашли.
Дед оглянулся и понял, куда смотрю я.
— Да архитектор наш второе утро приходит. Становится у ихнего водопоя… отчаялся. А никак что-то они не сойдутся. Их разве теперь подгадаешь?
— Дед, посвисти ему, погромче! Погрози-ка ему кулаком! Да не боись, ничо не будет!
Степан Иванович запнулся в трех шагах от машины.
— Что, Степан Иваныч, и губернатора похоронили?
Наконец он ответил:
77 
