* * *
Бумагу так и не нашли, а вернее, о ней просто забыли. В процессе разбирательства всплывало, конечно, что убийца искал некий договор, но поисками его в доме так никто и не занялся.
На короткое время, после того, как оттуда увели Киру, мы остались с Балашовым в кабинете одни. На больших напольных часах стрелки показывали одиннадцать утра. Ночь была бесконечно длинная, а утренние часы пролетели, как мгновение.
Я потрогала Балашова за плечо. Никто не заметил его рану, никто не подумал ее перебинтовать. Алевтина Израилевна перетянула на себя внимание всех прибывших в дом медиков.
– Надо обработать, – сказала я.
– Пустяки, – отмахнулся он. – Пиджак жалко. Я привез его из Парижа.
– Не говори мне про Пагиж! – засмеялась я. – Ягих, ты не в Пагиже?
Балашов тоже засмеялся.
– Да, Алевтина Иерусалимовна та еще штучка! Не думал, что она будет покрывать свою дочку! «Хде Вихтог? Хде Вихтог?» И Элю ведь притащила!
– Израилевна, Балашов, Израилевна!
– Ну да. Хотя какая теперь разница?
Мы говорили не о том. Будто не он целовал меня в затылок и говорил: « Все кончилось. Все кончилось».
– Надо вернуть попугая в клетку, – сказала я опять не про то.
– Бедный Сидоров, натерпелся!
– Он научился летать!
Мы замолчали.
– Я отвезу тебя домой, – предложил Балашов, теребя пуговицу пиджака. Он так неуверенно это предложил и так нервно теребил пуговицу, что у меня не было никакой уверенности, что он действительно хочет сделать это.
– Вызови мне такси!
– Я отвезу тебя домой! – гаркнул Балашов, словно поняв, что образ нервного школьника ему не к лицу.
– Я в смысле – ты же выпил! – испугалась я нового Балашова.
– Я могу вести машину даже под наркозом! – гордо заявил он.
– Не надо больше наркоза! – еще больше испугалась я, и мы опять замолчали.
– А что теперь с домом и... всем остальным?
– Плевать, – жестко сказал Балашов. – Потом разберемся.
Я поняла это как «не твое дело», хотя, наверное, он просто хотел сказать «я очень устал».
* * *
В доме оказалось полно журналистов, в том числе и телевизионщиков.
Эля что-то бойко рассказывала перед камерой в большой микрофон, который держала юная корреспондентка. Корреспондентка очень сочувственно кивала с такт Элиным словам.
– Надо же, я так берег Элю от всего, что связано с насилием и безнравственностью, а она так легко, так уверенно чувствовала себя в этом аду. Она ни на минуту не растерялась! – то ли удивился, то ли восхитился Балашов.
– Она тебе еще поддаст! – хмыкнула я.
– Что ты имеешь в виду?
– Только то, что наши дети – другие, а мы никак не можем этого понять, – успокоила я его.
Мы попытались незаметно для прессы прошмыгнуть к парадным дверям, но раздался шум хлопающих крыльев и густой контральто прокричал:
– Ягих, ты не в Пагиже?!
Навстречу нам летел Сидоров, летел плохо, неумело, и почему-то грязным брюхом вперед.
– Папа! – нас заметила Эля. – Теперь он может жить в детской!
К нам ринулась парочка репортеров с аппаратурой.
Балашов схватил Элю на руки и быстро пошел к выходу, свободной рукой подталкивая меня.
– Кто эта женщина? – прилипли репортеры с обеих сторон.
– Это ваша любовница?
– Прислуга?
– Она подруга убийцы?
– Когда вы поженитесь?
Балашов вдруг резко остановился и сказал в микрофон, но мне:
– Я тут подумал, если Сидоров с Алевтиной Измаиловной поменяется репертуаром, то для нее в его фразе не будет ни одной трудной буквы!
– Объясните ваше заявление! – крикнул щуплый мальчик с микрофоном.
– Без комментариев! – рявкнул Балашов и мы вышли из дома.
* * *
На улице я вспомнила, что босиком и без верхней одежды. Балашов снял с себя пиджак и почти галантно накинул его мне на плечи. Пиджак доходил мне почти до колен, а плечи его свисали к локтям. Эля фыркнула.
Пока Балашов долго, и тихонько поругиваясь, открывал гараж, я отыскала в снегу свои босоножки. Все-таки, какая-никакая обувь. Балашов глянул на меня исподлобья и одобрительно кивнул. Похоже, он искренне полагал, что женщины ходят зимой в босоножках.
Он выгнал джип – здоровый, наглый, с выражением превосходства на широкой, серебристой морде. Эля привычно прыгнула на переднее сиденье, но Балашов сказал:
– Назад, доченька. Здесь тетя поедет.