272 
— Разумеется, я огорчен. И твоя мама тоже будет разочарована. Но мы всегда рассматривали контору Уилла Апмана как запасной вариант, если не подвернется ничего более стоящего. Так что же это?
Она рассказала ему. Сначала он подумал, что она решила разыграть его, хотя Николь даже в детстве не любила шутить над тем, что ей хотелось сделать. По сути, она всегда точно обозначала свои намерения, и точно так же она поступила в тот день в Ислингтоне. Таковы планы, таковы причины и таковы желаемые результаты.
— Я подумала, что должна рассказать тебе, — заключила она. — Ты имеешь право все знать, поскольку оплачивал мою учебу в университете. И кстати, я смогу вернуть тебе долг.
Вновь та же улыбка, та очаровательная и приводящая их в отчаяние улыбка, с которой Николь обычно ставила их в известность о любом решенном деле. «Я ухожу, — сообщала она родителям, если они отказывались выполнить ее очередной каприз. — Я не вернусь сегодня домой после школы. На самом деле я вовсе не пойду в школу. Не ждите меня к ужину. А возможно, и к завтрашнему ланчу. Я пускаюсь в бега».
— Еще до конца лета я смогу полностью расплатиться с тобой. Я могла бы сделать это прямо сейчас, но нам пришлось прикупить экипировку, а она жутко дорого стоит. Кстати, папуля, не хочешь ли взглянуть на нее?
Ему все еще казалось, что это какая-то дурная шутка. Даже когда она достала упомянутую экипировку и объяснила непристойное назначение каждого предмета: кожаных плеток, утыканной крошечными блестящими гвоздиками сбруи, масок и наручников, кандалов и ошейников.
— Понимаешь, папа, некоторые люди просто не в состоянии забалдеть, пока не испытают боль или унижение, — пояснила она отцу так, словно ему не приходилось долгие годы сталкиваться едва ли не со всеми видами человеческих извращений. — Им нужен секс… так ведь это же естественно, правда? Серьезно, разве нам всем не хочется именно сексуальных наслаждений? Но, не испытав предварительно каких-то мучений или унижений, они не в состоянии получить удовлетворения или даже вообще не в состоянии возбудиться. А бывают еще другие люди, они, видимо, испытывают потребность в каком-то самоистязании. Словно они совершили непростительный грех и способны вновь свободно наслаждаться всеми радостями жизни, только получив за него должное наказание — типа «шести горяченьких» для набедокуривших школьников. А потом они возвращаются домой к жене и детям, чувствуя… м-м-м, чувствуя себя… Наверное, это прозвучит чертовски странно, но, похоже, они чувствуют себя обновленными.
Тут она внимательно посмотрела на отца, и, видимо, выражение его лица заставило ее прервать объяснения. Она подалась вперед и, протянув через стол руку, спокойно накрыла ею сжатый кулак Энди.
— Папа, я всего лишь исполнитель. Ты же знаешь меня. Я никому не позволила бы сотворить со мной то, что я делаю с… В общем, мне это совсем не интересно. Но такое занятие приносит баснословные деньги, и пока я молода, вполне красива и достаточно сильна для проведения восьми сеансов в день…
Она усмехнулась, выдав шаловливую улыбку, и показала ему последнее приспособление.
— На самом деле этот «конский хвост» самый забавный. Ты не представляешь, как глупо выглядит семидесятилетний клиент, когда принаряжается в сбрую, а этот хвост болтается у него из… ну, ты понимаешь.
— Договаривай, — хрипло сказал он, вновь обретая наконец дар речи.
Она озадаченно глянула на него, ее тонкая изящная рука поигрывала черной плеткой со свисающими кожаными ремнями.
— Что?
— Произнеси это слово. Где он болтается? Как ты можешь заниматься таким делом, если даже не способна произнести вслух связанных с ним слов?
— А-а. Понятно. Но я не произнесла этого только потому, что ты мой папа.
И последнее признание сокрушило что-то внутри него, вдребезги разбив остатки самоконтроля и старомодной сдержанности, порожденной самим ходом его жизни.
— Из задницы! — выкрикнул он. — Он болтается из его долбаной задницы, Ник.
Он смахнул с обеденного стола принесенные ею для обозрения пыточные приспособления.
Николь поняла наконец, что в своей откровенности зашла слишком далеко. Она отступила к стене, позволив отцовской ярости, непониманию и отчаянию полностью выплеснуться. Он переворачивал мебель, бил посуду, рвал ее учебники и книги. Он заметил, что внушает дочери страх, и вспомнил о былых временах, когда отлично умел внушать его, но предпочитал сдерживать свое умение. И это разъярило его еще больше, так что разрушительная буря, учиненная им в комнате, превратила его дочь в сжавшийся комочек плоти, облаченный в шелк, замшу и лен. Она съежилась в углу, закрыв голову руками, но его ярость все еще не иссякла. Он швырнул в нее предметы мерзкой экипировки и взревел:
272 
