Особенно,... 
9 
— Еще как готов.
Джек снова закурил и выпустил дым сквозь зубы.
— Тогда вперед!
Они двигались осторожно, Джек нес портфель с мечеными купюрами и микропередатчиком, У обоих были наплечные кобуры с полицейскими кольтами 38-го калибра. У Гейджа к икре был прикреплен запасной кольт 25-го калибра.
Плеск воды о дерево, беготня крыс по бетону. Тусклый полусвет затянутой облаками луны. Резкий запах табака от сигареты Джека. Маленькие бисеринки пота, выступившие у них между лопатками.
— Кажется, что-то не так, — тихо произнес Гейдж.
— Не пугай меня, малыш. Сегодня мы их прижмем к ногтю!
Кивнув, Джек поборол приступ волнения. Но все же потянулся за пистолетом, когда из тени вышел маленький человечек. Широко улыбнувшись, тот поднял руки и показал ладони.
— Я один, — произнес он. — Как и договаривались. Я Монтега, ваш сопровождающий.
У него были темные взъерошенные волосы и длинные усы. Когда он улыбнулся, Гейдж заметил блеск золотых зубов. Как и на них, на нем был дорогой костюм, скроенный так, чтобы под ним можно было скрыть автоматическое оружие. Монтега осторожно опустил одну руку и вынул длинную тонкую сигару.
— Подходящая ночь для небольшой прогулки на лодке, si?
— Si. — Джек кивнул. — Не возражаете, если мы вас обыщем? Пусть все оружие будет у нас, пока мы не прибудем на место.
— Понятно. — Монтега зажег сигару тонкой золотой зажигалкой. По-прежнему улыбаясь, он зажал сигару между зубами.
Гейдж увидел, как он осторожно засунул зажигалку обратно в карман.
И тут раздался выстрел и знакомый свист пули, выпущенной из пистолета. На кармане костюма стоимостью в полторы тысячи долларов образовалась дыра, Джек упал на землю.
Даже сейчас, четыре года спустя, Гейдж видел все, как в ужасной замедленной съемке. Застывший, уже мертвый взгляд Джека, наповал сраженного пулей. Портфель, несколько раз перевернувшийся, прежде чем упасть на землю. Запасная команда, с криком бросившаяся на помощь. Невероятно медленным жестом Гейдж потянулся за оружием.
Монтега повернулся к нему, широко улыбнувшись и оскалив золотые зубы.
— Копы вонючие, — произнес он и выстрелил.
Даже сейчас Гейдж чувствовал, как что-то горячее взорвалось у него в груди. Тепло — невыносимое, несказанное. Он видел, как падает навзничь. И уплывает в какую-то бесконечность. Бесконечность и темноту.
Он был мертв.
Он знал, что убит. Он видел себя. Смотрел вниз и видел свое тело, распростертое на залитом кровью причале. Полицейские суетились над ним, ругаясь и копошась, как муравьи. Он наблюдал за ними бесстрастно, не чувствуя ни своего тела, ни боли.
Затем появились врачи, и боль почему-то вернулась. У него не хватило сил бороться с ними и уйти туда, куда ему хотелось.
Операционная. Светло-голубые стены, резкий свет, сверкание стальных инструментов. Сигналы, сигналы, сигналы мониторов. Затрудненное шипение респиратора. Он дважды легко переставал дышать, тихо и невидимо, наблюдая, как хирургическая команда борется за его жизнь. Он хотел сказать им, чтобы они остановились, что он не хочет возвращаться туда, где ему снова могут причинить боль. Снова чувствовать.
Но они были искусны и решительны и вернули его душу в несчастное травмированное тело. И он на некоторое время вернулся в черноту.
Все изменилось. Он помнил, как плавал в какой-то серой жидкости, напоминающей об утробе, в которой пребывал до рождения. Там безопасно. Спокойно. Время от времени он слышал, как кто-то говорит. Кто-то громко, настойчиво произносил его имя. Но он предпочитал игнорировать эти голоса. Рыдающей женщины — тети. Надтреснутый, молящий голос дяди.
Время от времени он ощущал вторжение света. Хотя он ничего не чувствовал, но ощущал, как кто-то поднимает ему веки, впуская в его зрачки сверкающий луч.
Это был поразительный мир. Он слышал биение своего сердца. Мягкое, настойчивое биение и свист. Он чувствовал запах цветов. Только однажды его затмил скользкий антисептический запах больницы. И он слышал музыку, тихую, спокойную музыку. Бетховена, Моцарта, Шопена.
Позже он узнал, что одна из медсестер настолько прониклась симпатией к нему, что принесла в палату небольшой проигрыватель. Она часто приносила из других палат увядающие букеты и тихим материнским голосом беседовала с ним.
Иногда он принимал ее за свою мать, и ему становилось невыносимо грустно.
9 
