214 
Надо прекратить делать К. больно. С нетерпеливостью любовника я разбудил ее. Нехорошо вымещат все это на малышке. Она расплакалась смятенно и грустно, когда я расстегивал ей комбинезон, уложив ее на пол в гостиной. Одним рывком я стянул с нее подгузник… Что это за планета, на которой мы живем, если ты радуешься и удивляешься тому, что девочка, которой и годика-то нет, все еще девственница? Потом я ее перевернул.
На правой ягодице красовался синяк, совершенно круглый и потрясающе темный, зернистый, похожий на рентген, излучающий черное свечение на внутренний клеточный мир. На левой ягодице были три сигаретных ожога — в виде треугольника.
Я вскочил так резко, что врезался головой в торшер, и, будь комната чуть побольше, повалился бы навзничь прямо на пол. Меня удержала стена, в которую впечатался мой череп. Пыхтя от усердия, Ким перевернулась на спину, продемонстрировав новое свое умение, и посмотрела на меня снизу.
— Он делал тебе больно, да?
— …Ммм. Ды-ы, — сказала она.
— Это папа, так?
— … Ды-а.
Я опустился на колени и сквозь храп, заставлявший дрожать оконные стекла, сказал:
— Я — я не знаю, что я сделаю. Но я сумею защитить тебя. Не беспокойся, пожалуйста. Прошу тебя, моя дорогая.
— Пожалуйста, — сказал я. — Сделай мне одно-единственное, самое последнее одолжение.
Николь рывком подалась вперед.
— Господи, я же сказала — все сделаю.
— Но что толку от твоих обещаний? У тебя же никого нет. Чем ты можешь поклясться? Ты ведь не любишь никого и ничего.
— Ну что ж, тебе придется просто положиться на мое слово. В любом случае я собиралась сделать что-то вроде этого. В чем же одолжение?
— Просто смирись с моим присутствием, — сказал я. Ощущая зубную боль у себя в колене, геморроидальную боль — во рту и головную боль — в заднице, я кивнул. — Хорошо. Так. Сделаешь так, чтобы Кит переехал сюда. Или провел здесь как можно больше времени. И сделаешь его счастливым. Вплоть до великой ночи.
— Нет, я не буду просыпаться с ним рядом. Об этом не может быть и речи. Такого никогда не случится. К тому же, как ты понимаешь, для этого потребовалось бы на какое-то время отослать Гая.
— Вот-вот, и плакало бы тогда мое единство времени, места и действия…
— Да? А я думала — ты рвался в Америку.
— В Америку?
Я тяжело вздохнул. Но всем нам приходится чем-то жертвовать. Переведя дух, я сказал:
— Прекрасно, между прочим, ты сработала в «Маркизе Идендерри». Вывела нас из тупиковой ситуации.
Я был там, конечно, в этом самом «Маркизе». Я там был. Но есть ли я хоть где-либо вообще? Я смотрю на свою простертую руку и ожидаю, что она вот-вот исчезнет, начнет медленно тускнеть, пока полностью не сотрется с экрана. Я проникаю в предметы и выхожу из них. Я — зритель в собственном сновидении. Я — мой собственный призрак, целующий кончики своих пальцев.
— Ты дописал свое письмо к Марку? — снисходительно спросила она.
— Нет. А в нем уже около восьми тысяч слов.
— Не заканчивай его. Или не отсылай. Есть идея получше. Пошли его самому себе. Знаешь, у Борхеса есть такой рассказ — «Алеф»? Забавная это штуковина — писательская зависть.
Она допила содержимое рюмки и швырнула ее в камин. Вполне в ее духе.
— Что, началось?
Вот они и являются, мои боли. Собирайтесь вокруг меня, мои маленькие.
Утонченная tristesse [88] по прочтении «Пиратских вод». Понятия не имею, почему. Ведь это ужасный кусочек дерьма, да и только.
Мариус возвращается из сумеречных блужданий по закоулкам собственной души и застает Кванго за сборами его скудных пожитков. Смехотворный разговор. Кванго говорит, что будет отсутствовать в течение трех лун. Почему, о Кванго? Женщина готова. Она ждет. Откуда, о Кванго, тебе это известно? Откуда тебе это известно, о великий Кванго? Об этом шепчутся птицы. Я чую это по запаху вод.
И говорит Кванго отнюдь не раздвоенным языком. Мариус спешит в каюту Корнелии и получает то, что предначертано ему судьбой…
Во всяком случае, вы приходите к такому выводу. В этом месте повествование Мариуса становится подчеркнуто мужественным («Ближе к утру я взял ее снова»), со множеством квангообразных рассуждений о водах, женственности, отливах и течениях. Я ожидал, что мужественной окажется она. Я ожидал, что она и в самом деле исхлещет Мариуса ремнем. Ан нет! «Она легла с жеманною улыбкой / В постель, умильна, словно пастораль…» Распутство их, длившееся по крайней мере семьдесят два часа, завершилось приходом Кванго и быстрым возвращением в Самаринду, в гавани которой уже подпрыгивал на волнах гидроплан Корнелии. Никаких обещаний. Никаких сожалений. Один лишь последний поцелуй…
214 
