142 
— Мне очень жаль, что ваш малыш заболел. Но должна сказать, что выкладывать мне это прямо сейчас… С вашей стороны это довольно-таки большая бестактность. Если не откровенная жестокость. При сложившихся обстоятельствах.
Такие слова предвещали нечто необычное, и Гай не на шутку встревожился. Он не мог не ощущать всего пафоса ее формулировок (как же театрально мы говорим, когда движимы чувством!); в то же время он не мог не ощущать и того, что наряд, выбранный ею, был, возможно, не вполне удачен. Впрочем, нет, не «выбранный»: приехав на несколько минут раньше, он, как она выразилась, застал ее на полпути между зарядкой и душем. Отсюда — эта крохотная теннисная юбочка, или балетная пачка, или что бы то ни было еще, из-за чего ее голые ноги были открыты во всю длину; отсюда — крохотная же тренировочная маечка-безрукавка, со стороны спины являвшая собой один сплошной вырез. Все это выглядело совершенно неуместным, и ничуть не выручали девчоночьи белые гольфы, которые, должно быть, она натянула впопыхах. Заставив себя посмотреть ей в глаза, он сказал:
— При сложившихся обстоятельствах?
Теперь настал ее черед отвести взгляд.
— Понимаю, — сказала она осторожно, — понимаю, что опять стала жертвой собственной неопытности. Это такое препятствие… просто ужас. Никогда не знаешь, что может быть на уме у других.
Она обхватила себя за плечи, тихонько вздохнула и продолжила:
— Вы хотите уйти. Конечно. Хотите снова быть в безопасности. Подальше от осложнений. Я понимаю. Можно, я… Прежде чем вы уйдете, можно, я кое-что скажу?
Закрыв глаза, она встала. С закрытыми глазами расслабленно подошла к нему. Опустилась на колени, не открывая глаз, и подушечкой подложила руки себе под щеку, примостившись головой на его коленях. В комнате потемнело. Гай почувствовал, что близость действительно может убить — что можно и в самом деле умереть от всего этого давления на сердце.
— Это и грустно, и смешно, но, полагаю, просить прощения я не стану. Мы не можем не хотеть того, чего хотим. Не можем. Порою мне казалось, что я выбрала вас с некоей целью. Предполагая, что вы заберете меня из моей жизни. Переведете меня на ту сторону. Через любовь. Через плотскую любовь. Но на самом деле замыслы мои простирались дальше. Мне тридцать четыре. В следующем месяце будет тридцать пять. Тело требует своего. Я… я хотела носить вашего ребенка.
— Но это уже ни в какие рамки… — сказал Гай, высвобождая из-под нее колени и пытаясь как-то подняться на ноги. — Не то что говорить — вздохнуть не могу! По-моему, это…
— Нет. Уходите. Уходите немедленно. И заберите с собой свои деньги.
— Они ваши. И желаю удачи.
— Нет. Они ваши.
— Пожалуйста. Ну, не будьте же глупой.
— Глупой? Глупой? Я не могу их принять.
— Почему?
— Потому что они запятнаны.
Какое невероятное везение, что все в больнице! Да будут больницы благословенны. Да будут благословенны и астма, и экзема, и все детские страдания. К тому времени, когда Гай добрался до дома, он был не в состоянии притворяться, не мог вести себя как обычно, что бы это ни означало. Он сам был в больничном обличье, мягком, как корпия, словно весь его торс был только повязкой, наложенной на израненное сердце. Во второй гостиной он сбросил пиджак и, глядя на себя в зеркало, поднес к губам бутылку коньяка. Затем — холодный душ и желанная прохлада простыней… С чего в точности началось их столкновение? Все началось с того, что она бросила в него чем-то настолько маленьким, что он едва мог различить траекторию этого снаряда или почувствовать его соприкосновение со своей грудной клеткой. После этого она была уже на ногах и швыряла в него конвертами с деньгами, он же удерживал ее за тонкие запястья, а потом оба они лишились равновесия и оказались на диване — это было что-то вроде соития в одежде, и расстояние между их лицами не превышало полудюйма. На мгновение Гай почувствовал, что в центре всего этого пребывает нечто твердое и подергивающееся.
— Чем это ты в меня бросила? — спросил он.
— Таблеткой. Таблеткой валиума.
— Валиума? — он тихонько фыркнул.
С облегчением, едва ли не со смехом, Гай принялся поудобнее устраивать свое онемевшее тело, умудряясь даже боковым зрением не различать ничего, кроме ослепительного блеска ее оголенных ног. Вскоре он оказался лежащим на спине, а голова Николь покоилась у него груди, и, когда она, всхлипывая, стала неуверенно продолжать, ее волосы щекотали ему ноздри. Тогда-то он и услышал от нее подробное признание: как она надеялась вступить вместе с ним в мир физической любви; как могли бы они — если бы только он, безупречный человек, согласился — попытаться, после «основательной практики», завести ребенка; как впоследствии она бы довольствовалась тем, чтобы он заглядывал к ней раз или, может быть, два раза в неделю: поиграть со своей маленькой дочерью и (предположительно) с матерью своей маленькой дочери. Теперь, конечно, она эту мечту отвергала и проклинала ее… «Основательная практика» — было в этой фразе что-то до жалости незрелое, совершенно неоперившееся. Но в ней явственно присутствовало и нечто иное; зрелые или незрелые, слова эти вызывали физическую реакцию, да такую, которая грозила подорвать все его негромкие возражения, все нежные увещевания. Гай надеялся, что она не заметила этого позорно выпирающего жезла лондонского «бобби», который теперь располагался поперек его паха. А когда она случайно уперлась локтем в его основание (повернувшись к нему, чтобы спросить, не было ли все это сентиментальным вздором), Гай, выскальзывая из-под нее, рад был, что не видит своей собственной мучительно выдавливаемой улыбки.
142 
