Особенно,... 
178 
– Это,– говорю я ей,– подарок от мамы. Она дала мне денег, и я купил их в храме рядом с вокзалом в Миядзаки.
Я достаю три плоских камня и складываю из них пирамидку. Потом сажусь на ступеньку и прижимаю ухо к полированной поверхности надгробного камня, сильно-сильно, чтобы проверить, не услышу ли чего-нибудь. За краем земли мирно дышит море. Я хочу поцеловать надгробную плиту и делаю это, единственный свидетель – какая-то темная птица с розовыми глазами. Прислоняюсь к камню спиной и сижу, ни о чем не думая, пока моя бомбочка не взрывается. Все кончается так быстро. Горы, простые мелодии, настоящая дружба. С горы Мияноура ползет туман, застилая солнце и превращая морскую синеву в грязь. Я принес с собой дневник нашего двоюродного деда, чтобы прочитать Андзю несколько отрывков, потому что они оба умерли на дне моря. Но я думаю, что Андзю прекрасно услышит, даже если я буду тихонько читать его про себя, здесь ли, в другом ли месте, неважно. Мне не нужно рассказывать ни о чем, что случилось в Токио. То, что я здесь, важнее слов – для нее, для меня, для нас. Муравьи обнаружили бомбочку с шампанским Андзю.
– Эй, Андзю. Угадай, кого я собираюсь навестить?
В последний раз, когда я шел по этой тропинке через лощину, я нес приз лучшему-игроку-матча и пинал ногой камушек. Я был примерно на треть меньше ростом, чем сейчас. И сейчас я почти готов встретить здесь себя самого, одиннадцатилетнего. Тропу заполонили сорняки. Ни души вокруг. Соловей поет, рассказывая об ином мире, обезьяна пронзительно кричит, рассказывая об этом. Я прохожу ворота-тори и каменных львов. Чтобы восстановить пропавшую голову бога, из Киото приезжал знаменитый мастер, и туристический центр напечатал в рекламных буклетах новый лик божества. Я замечаю, что лес уже почти стер крутую тропинку. С каждой зимой верующих становится все меньше. Значит, боги тоже умирают, совсем как поп-звезды и сестры. Висячий мост уже не кажется безопасным, как раньше. Мои шаги звучат скорее глухо, чем звонко, словно его деревянный настил может рассыпаться в любой день. Река внизу распухла от ночного дождя. Больше половины рисовых полей в лощине заброшено. Фермеры тоже умирают, а их сыновья зарабатывают деньги в Кагосиме, или в Китакюсю, или в Осаке. Террасам рисовых полей и ветхим амбарам позволено умереть своей смертью – тайфуны дешевле строителей. Теперь в лощине хозяйничают насекомые. Я пинаю ногой камушки. На карнизе бабушкиного дома разросся дикий кустарник. Я смотрю на этот старый дом, а тем временем туман густеет и превращается в дождь. Бабушка – недобрая женщина, но и она любила Андзю своей жестокой любовью. Когда убираешь картину, ничто не мешает видеть раму. В худшем случае она закричит, чтобы я убирался прочь, но после всего, что случилось со мной за эти семь недель, это уже не кажется таким страшным.
– Бабушка?
Я пробираюсь по траве во двор, и мне на ум приходит старая сказка о волшебнице, которая сидит за прялкой и ждет, когда ее загулявший муж вернется домой; дом ветшает и превращается в развалины, а она не стареет ни на один день. Замечаю перламутровое движение между замшелых камней – кольца змеи! Не видно ни головы, ни хвоста, но кольца туловища толщиной с мою руку. Змея скрывается за ржавеющим плугом. Кажется, Андзю что-то говорила о жемчужной змее? Или мне это приснилось? Смутно припоминаю, как бабушка рассказывала о змее, которая жила под амбаром, когда она была маленькая, и которая считалась предвестницей смерти в нашей семье. Это наверняка суеверие. Змеи не живут семьдесят лет. Я так думаю. Я стучу по косяку двери и с трудом открываю тугую дверь. Звучит радио.
– Бабушка? Это Эйдзи.
Я приподнимаю сетку от насекомых, ступаю в прохладу дома и делаю глубокий вдох. Сакэ для готовки, влажное дерево, химический туалет. Фимиам из комнаты с татами. У пожилых людей свой особенный запах – я полагаю, они говорят то же самое про молодых. Убегает мышь. Радио означает, что бабушки, скорее всего, нет дома. У нее была привычка оставлять радио для собаки, а когда собака умерла, она стала оставлять радио для дома.
– Бабушка?
Я заглядываю в комнату с татами, не обращая внимания на странное чувство, что именно в эту секунду кто-то умер. К подножию семейного алтаря прислонена метелка из перьев. Висящие на стенах свитки со сценами осени, ваза с цветами, шкафчик, полный всяких побрякушек и безделиц, скопившихся за ее островную жизнь. Она никогда не покидала Якусиму. Дождь брызжет сквозь москитную сетку, поэтому я задвигаю стекло. Я когда-то боялся входить в эту комнату. Андзю – нет. Во время О-бона[154] она всегда ложилась снаружи и ждала, а потом врывалась внутрь, чтобы поймать духов, которые ели вишню, что оставляла им бабушка. Я смотрю на усопших в черной лаковой шкатулке. Одетых в непромокаемую одежду, костюмы, военную форму, наряды, одолженные у фотографов. А вот и моя сестра, улыбается во весь рот, в тот день, когда она пошла в начальную школу.
178 
