Особенно,... 
94 
Когда он снова поднялся, его обуяли сомненья, хватит ли у него в конце концов сил, чтобы дойти до храмовых ворот. Двигаясь, он считал тени от деревьев, которые ложились перед ним на дорогу. Он шагал, проверяя себя, сколько таких теней он уже преодолел по этой жаре, задыхаясь на подъеме… С тех пор как он начал считать, три тени. Он задумался, как следует считать тень — за целую или за половинку, если концы веток закрывали от солнца лишь часть дороги.
Бамбуковая роща возникла с правой стороны вскоре после того, как дорога начала понемногу заворачивать вправо.
Заросли бамбука напоминали поселение людей — стволы росли тесно, просто льнули друг к другу: гибкие и изящные, совсем как у аспарагуса, молодые листья и злая, прочная темная зелень.
Хонда сделал еще один привал и, когда вытирал пот, впервые увидел бабочку. Мелькнувшая издали как силуэт, вблизи она сияла ярким кобальтом, а крылья были окрашены в тона опавших листьев.
Тут было болото. Хонда отдыхал в густой тени росшего рядом каштана: воздух был неподвижен, в уголке зеленоватого болота, где поверхность воды расчерчивали водяные жуки, повалилась набок засохшая сосна, казалось, там перекинут мостик.
Легкая рябь воды поблескивала только возле этого мертвого дерева. Рябь подернула синеву отражавшегося в воде неба. Упавшая сухая сосна, красная до кончиков иголок, словно упиралась ветвями в дно болота, но ствол не впитывал воду, и среди обильной зелени сосна, став вся красно-ржавой, лежала так, как когда-то стояла. Она оставалась сосной. Хонда поднялся, стараясь догнать бабочку-голубянку, выпорхнувшую из гущи травы. Лес голубоватых кипарисовиков на противоположном берегу пруда захватывал и эту сторону, тени на дороге становилось все больше.
Хонда чувствовал, что рубашка вся мокрая, и пятно пота появилось даже на спине пиджака. Он не понимал, отчего это — от жары или от боли. Во всяком случае, состарившись, он никогда так не обливался потом.
Там, где кипарисовики постепенно уступали территорию роще криптомерии, стояла одинокая акация. Ее нежная, призрачная, как полуденная дрема, листва, которая смешивалась с жесткими листьями криптомерии, вызвала у Хонды воспоминания о Таиланде, в этот момент из листвы акации вылетела белая бабочка и повела его дальше.
Подъем стал круче, Хонда подумал, что храмовые ворота уже близко, криптомерии стало больше, подул прохладный ветерок, и он зашагал почти с удовольствием. Впереди на дороге местами лежали полосы тени, но сейчас он находился на солнце.
Под темной сенью криптомерии порхала белая бабочка. Она низко летела над папоротником, сверкавшим в лучах солнца так, будто на него упали капли дождя, направляясь в сторону внутренних черных ворот. Хонда подумал: «Здешние бабочки отчего-то летают низко».
Пройдя через черные ворота, он сразу оказался перед храмовыми. И когда он наконец добрался до храмовых ворот Гэссюдзи, ему в голову пришла мысль, что все эти шестьдесят лет он прожил только ради того, чтобы снова посетить это место.
Стоя там, откуда просматривалась идущая вглубь подъездная сосновая аллея, Хонда просто не мог поверить в то, что он действительно находится здесь. Ему было жаль двинуться дальше: даже усталость стала ощущаться меньше, он неподвижно стоял у двух колонн, которые охраняли расположенные слева и справа от ворот маленькие калитки, и колонны соединяла крыша с гербом в виде шестнадцатилепестковой хризантемы.[57] На правой колонне была скромная табличка с именем настоятельницы, на левой — прикреплена доска с плохо различимыми от времени знаками:
«В мирном поднебесье собрание сутр воплощенной мудрости для почтительного чтения есть укрепление власти императора».
За воротами вдоль желтоватой стены с пятью горизонтальными линиями до внутреннего вестибюля на мелкий гравий были положены четырехугольные каменные плиты. Хонда пересчитывал их палкой, и когда дошел до девяностой, оказался у входа: на плотно закрытых раздвижных стенах — сёдзи — были изящные ручки с рельефным узором из хризантем и облаков.
В памяти ожили отчетливые, яркие картины, и Хонда так и стоял, забыв о том, что надо возвестить о своем прибытии. Шестьдесят лет назад он, юноша, стоял перед теми же стенами, у того же порога. Бумагу на раздвижных стенах уже раз сто, наверное, перетянули, но перед глазами у него были белые, плотно сдвинутые стены, и тот холодный весенний день походил на сегодняшний. Ему показалось, что он помнит текстуру дерева в прихожей, сейчас ее словно скрыло метелью. Шестьдесят лет уместились в мгновенье.
94 
