132

Он уже высказывал публично где-то (где, где — это всё перемешалось): русская демократия созрела занять первое место у кормила государственного корабля!

И к этому — явно и быстро идёт.

Мы можем быть спокойны за то, что мы сделали, а чего мы захотим — мы добьёмся, и сумеем показать миру! Свободу мы несём твёрдо и дадим её всем, — и миру, и Европе! Эта грандиозная задача должна поднимать наш дух до высших пределов энтузиазма, до недосягаемого восторга! Не время бояться врагов ни справа, ни откуда бы то ни было.

С юных лет и по сегодня искренно и без остатка, без утайки и малой доли души верил Александр Керенский в народ и в его будущую свободу.

• Вынесет всё — и широкую ясную...

И вот — удаётся даже и жить

• ... в эту пору прекрасную, —

но кошмар! — русский народ оказался не воспитан, не возвышен до этой свободы. Дали в руки народу необъятный пирог демократии — никто не способен резать аккуратно, соответственно свою часть, — каждый захватно ломает себе чем побольше. Этих фактов нельзя не заметить, они выпирают буквально каждый день повсюду.

Никогда не ждал Керенский от русской революции такой разнузданности! это просто неправдоподобно! Почему же Великая Французская была спаяна таким патриотизмом?!

Сегодня в передовице „Дня” прочёл фразу: перед трибуналом истории задаётся революционной России роковой вопрос: рабы или граждане? И испытал толчок: да! как верно! вот — правильно поставленный вопрос! — рабы или граждане? И надо — крикнуть его! крикнуть на всю Россию. Это только и может Керенский, никто больше.

Эти „рабы” могут стать знаменитым выражением русской истории, как у Пушкина о бессмысленном русском бунте.

Так загорелось сразу, что если б негде было сегодня выступить — Александр Фёдорович придумал бы, куда поехать. Но его как раз ждали, он обещал, в Таврическом, на заседании фронтовых делегатов. Вот, там и сказать!

Помчался.

Примчался. Вошёл в Белый зал — выступал Гучков. Сразу заметили, сразу привычный гром аплодисментов. Скромно склоня голову, не улыбаясь, пока скромно сел на скамью, с бомбой в груди.

Речей — он вообще никогда не готовил, всё по наитию, в нужный момент его подхватывает — и несёт, несёт. Важно только иметь ключевую фразу, и вот сейчас она есть.

А Гучков — вяло, скучно, непопулярно тянул свою волынку обновления командного состава армии, кто о чём. А больше — ничего он и не сделал. Вдохновить революционную армию на бои, на наступление — разве он может?

Совсем непопулярно и кончил Гучков — похлопали ему фронтовики просто для приличия. А на председательской кафедре возвышался сегодня Церетели. И вот — пригласил Керенского.

Позавчера отказавшись сюда взойти на заседании Четырёх Дум — вот он уверенно вспорхнул по знакомым ступенькам. Никто тут ещё не знал, он один знал: он — не посторонний этим фронтовикам, уже недалеко время — он сам их поведёт, сам!

А тут — сюрпризом, солдат с четырьмя Георгиями поднимается рядом с министром, и к залу:

— Товарищ министр! Примите от глубины простого солдатского сердца горячий привет. Товарищи! Предлагаю вам от имени нашей многострадальной армии грянуть в честь министра Керенского могучее „ура”!

Все в зале поднялись и долго горячо хлопали.

Хорошо началось. Но они ещё не знают, что услышат.

— Товарищи! Два месяца прошло, как родилась русская свобода. Но я пришёл не для того, чтобы вас приветствовать. Ваши боли и ваши страдания являлись одним из мотивов нашей революции. Мы не могли больше стерпеть той безумной и небрежной расточительности, с которой проливалась ваша кровь старой властью. Но эти два месяца... Единственная сила, могущая спасти страну и вывести её на светлый путь, — это сознание ответственности каждого из нас без исключения, за каждое слово и действие.

  426