421 
Вчера вечером позвали Корнилова на Калашниковскую биржу — митинг в пользу наших военнопленных. Корнилов не мог отказать. Ко всей его долгой, но и однообразной военной службе — отдельно приставилось, сторонним горьким омутом, ни на что не похожее военнопленство. Был Корнилов генерал и остался генерал, но военнопленный — это был его особый долг и рок, уже нестираемый. Тот митинг был — для сбора средств на военнопленных. Рассказывали сестры, ездившие в Германию, и наши солдаты, воротившиеся инвалиды или бежавшие, рассказывали, что и сам Корнилов знал, чего и не знал. Скверно одетые, голодные, на самых тяжких работах, и даже по 16 часов в день, с 5 утра до поздней ночи. Ходят как тени, грызут ремни, голенища, опорки, выпрашивают подачки у англичан и французов. За отказ работать на рытье окопов — расстрел каждого десятого.
И одна сестра: „Жалко, не пришли сюда те, кто предлагают брататься с немцем. Говорят — протянем руку германцу» никто не сказал: протянем нашему военнопленному.” И все годы войны у нас о военнопленных старались молчать — ни публичных сборов для них, посылают одни родственники, а посылка — одна в 4 месяца.
И Корнилов омрачённо вспомнил тот холодок, как приняли в Царском Селе его рассказ о военнопленных. Боялись ли горячей защитой — открыть охоту сдаваться в плен? А ведь большая часть их — не сдалась, а сдана. А их пленные у нас что бы ни вытворяли, — сегодня на съездах: не троньте их! „Из лучших побуждений человеколюбия.” Как тогда царица.
Выступил. Потом с Верой Фигнер обходил по залу для поддержки пожертвований. Давали и золотые браслеты.
А сегодня, продолжая объезд бунтовавших батальонов, Корнилов поехал в Финляндский. К его приезду батальон, тысячи 3 человек, неполный, без каких-то частей, без пулемётной команды, связи, был развихлясто выстроен в казарменном дворе, с винтовками у кого были. Зоркий глаз генерала сразу заметил, что какие-то рожи, и в немалом числе, большем чем дневальные, выглядывают в казарменные окна. Но решил — не обращать внимания, теперь время такое. Играли ко встрече марсельезу. Принял рапорт командира батальона, „здорово, финляндцы!”, ответили ничего, дружно: „здравия желаем, господин генерал!” Обошёл строй. Потом пропустил их церемониальным маршем. Надо речь говорить. Да везде он теперь одно и то же говорил. Немедленный мир — никак не возможен, но надо всеми силами стремиться к отражению врага, захватившего нашу территорию, — и пока Германия не откажется от аннексий и контрибуций. (Придумал он так хитро: эти настрявшие „аннексии” взять себе же на службу.) И надо поддерживать Временное правительство, выполняющее волю народа. „Ура за Россию!” „Ура.” Распустил строй, собирался пройти на занятия учебной команды, — тут подошёл к нему унтер-офицер и доложил, что его 3-я рота не выходила на смотр, потому что считает себя подчинённой только Совету рабочих и солдатских депутатов. Так вот кто это в окнах — целая рота, как бы не целая тысяча. Тут сразу подступила и кучка солдат 3-й роты, с приглашением посетить роту в казарме. Корнилов отказался. Кучка росла, и конечно нашёлся дерзкий голос:
— А почему, господин генерал, вы 21 апреля вызвали Михайловскую батарею?
Теперь от генерала нужны не боевые качества, а быстро-быстро соображать, что ответить.
— Я отвечу, если прежде вы ответите мне: а почему Финляндский полк счёл нужным пойти к Мариинскому дворцу с винтовками и штыками?
Другой голос:
— Нам не понравилась нота Милюкова.
— Ну что ж, каждому гражданину предоставлено выражать свои взгляды. Но — без оружия.
Кричат:
— Какие ж бывают солдаты без оружия? Каждый солдат должен ходить с винтовкой.
— Но ведь писари не ходят с оружием.
Помычали, не нашлись. Кто-то высказал, что это была их ошибка.
— Ну вот, а теперь и я объясню вам. Как командующий, поставленный волей народа, я считал своей священной обязанностью защитить мирное население и поддержать порядок в столице. И я был убеждён, что подавляющая часть гарнизона понимает эту задачу одинаково со мной. Я вызвал батареи, когда уже пролилась кровь, в том числе солдат. А солдатам я приказал выйти без штыков и патронов. Но тут я получил сообщение, что Исполнительный Комитет надеется собственными средствами внести успокоение, — и я своё приказание отменил.
Объяснились. Но какая позорная слабость: не наказать их за невыход на смотр!
Пошёл в учебную команду, разъяснял и там. Потом ещё осмотрел хлебопекарню. И уже шёл к автомобилю, ехать на Путиловский завод, — подошёл адъютант, доложил: шофёр отлучался от автомобиля, и кто-то снял с капота георгиевский флажок генерала.
421 
