42 
– Ладно, – повторил он, чтобы еще немного потянуть время, – слушай, чего там. Только учти: я тебе ничего не говорил. Уж это ты мне пообещай, иначе можешь прямо сейчас сворачивать мне шею.
– Черт с тобой, – пуская дым в потолок, равнодушно сказал Французов. – Обещаю.
– Какие гарантии? – быстро спросил Погодин, внутренне покатываясь со смеху.
– Может, тебе еще и хер вареньем намазать? – презрительно спросил Французов и выдул густую струю дыма прямо в лицо менеджеру. – Гарантии ему… Я даю тебе слово офицера. Ты, шваль, его недостоин, но мне некогда с тобой возиться.
– Слово офицера, – задумчиво повторил Погодин, словно пробуя непривычное словосочетание на зуб. – Звучит, конечно, красиво… Впрочем, ладно. Так вот, в последние два месяца у нас возникли определенные сложности с наличкой. Ну ты знаешь: скачки курса, инфляция и прочее дерьмо. Короче говоря, мы задолжали этому твоему Панаеву, если мне не изменяет память, боев за десять. Это что-то от трех до пяти тысяч зеленью. Наш бухгалтер мог бы сказать точнее, но мне не хочется посвящать его в наши с тобой интимные дела.
Он вдохновенно врал, зная, что Французов все равно не успеет проверить его слова и поймать его на этом вранье. Враньем здесь было все, от первого до последнего слова, и Погодин городил чепуху, даже не слишком заботясь о достоверности: капитан был в их делах стопроцентным лохом и мог схавать все что угодно, будучи уверенным в том, что полностью подчинил противника своей воле. Федор Андреевич перестал коситься на часы: он знал, что дело в шляпе и ему осталось только плавно закруглиться и с почетом вывести гостя на улицу, прямо в руки поджидающим его людям Кутузова.
– Так вот, – продолжал он, – Панаев действительно не дрался уже больше месяца. Он сказал, что выйдет на ринг только после того, как ему отдадут все его бабки до последнего цента. Вчера ему эти деньги выплатили.
Он замолчал. В окно ему был хорошо виден уродливый тускло-черный "Хаммер", замерший на противоположной стороне переулка, в который открывался запасной выход. Возле машины, лениво покуривая, с безразличным видом прогуливался длиннорукий Смык – виртуоз ножа-бабочки и проволочной удавки.
Сидевший спиной к окну Французов не видел ни Смыка, ни "Хаммера".
– Дальше, – мрачно потребовал капитан, окутываясь облаком вонючего дыма – сигареты у него были явно не от "Филип Морис".
– А что дальше? – сделал круглые глаза Погодин. – Так, что ли, не ясно?
– Ты мне ваньку не валяй, – сказал Французов. – То, что Панаева убили и что никаких денег при нем не было, я и без тебя знаю. Мне надо знать, кто это сделал.
Погодин умело изобразил нерешительность, поколебался с полминуты, потом махнул рукой, вынул из кармана "паркер" с золотым пером, нацарапал в блокноте несуществующий адрес, вырвал листок и протянул его Французову.
– Подавись, – сказал он. – Так и так пропадать, так пусть хотя бы и эта гнида попрыгает.
– Приятно иметь дело с разумным человеком, – сказал капитан, небрежно засовывая свернутый вчетверо листок в задний карман джинсов. – Учти, если что не так, я вернусь за тобой, и даже не пробуй спрятаться – из-под земли достану.
Погодин вымученно улыбнулся и несколько раз кивнул головой. Он встал, но Французов небрежно толкнул его в грудь широкой и твердой, как доска, ладонью, и Федор Андреевич, не удержав равновесия, до упора провалился в недра своего веселого кресла.
– Да у тебя, оказывается, вся мебель нуждается в починке, – сказал Французов. – А я-то думал, что ты у нас крутой. Не провожай меня, – бросил он уже с порога и исчез (как полагал Федор Андреевич, навсегда).
Дождавшись, когда шаги капитана стихнут в конце коридора, он с трудом выкарабкался из кресла и, подойдя к окну, несколько раз включил и выключил настольную лампу. В сгустившихся сумерках этот сигнал не мог остаться незамеченным, и стоявший под фонарем Смык поднял голову, вглядываясь в освещенное окно погодинского кабинета. Погодин энергично потыкал пальцем себе под ноги, а потом провел ребром ладони по горлу.
Смык лениво кивнул, показывая, что все понял, и раздавил недокуренную сигарету каблуком своего ковбойского сапога. Погодин выключил настольную лампу и уселся в кресло – в свое, черт возьми, кресло! Теперь можно было и закурить, что он и проделал с превеликим удовольствием. Смотреть на то, как в переулке убивают капитана, у него не было никакой охоты. За полтора года своего морячества и десять лет отсидки он насмотрелся на такие вещи до тошноты и с огромной радостью отдал бы кому-нибудь на вечное хранение три четверти своей памяти, оговорив при этом, что если это его имущество в один прекрасный день исчезнет без следа, он не будет в претензии.
42 
