17

Дремучий старик, костистый и бородатый, встретил приблудного гостя. Седые волосы перевязаны вокруг лба ремешком, лицо искорявлено морщинами, пронизывают насквозь блеклые глаза над кустистыми бровями. В руке топор.

Он молча пялился с порога, почёсывая пятернёй грудь под холстинной рубахой, выпущенной до колен.

На ногах поблёскивают торбаза из сохачьего камуса. Хозяин переложил топор в левую руку и истово перекрестился двумя перстами. «Раскольник, — сообразил Егор, — отбился подальше в тайгу, скит построил», — выдавил робко:

— Спаси, дедушка, от голодной смерти… пропадаю.

— В мыльню ходитя людия, — прогудел старец низким голосом, — очиститя брень ото скверны. Жарко топлена мыльня… Мирскую нечисть Бог простит… — он вынес чистую рубаху, зольный щёлок в котелке и спровадил в баню.

Егор открыл низкую дверь из плах, залез внутрь. Обваривало лицо сухим жаром и сразу потянуло с мороза в сон. Из тусклого оконца падал через звериный пузырь свет на широкую лавку предбанника. Огляделся… Всё рублено крепко, надолго и давно.

Стены скатаны из толстенных лиственниц, да и скит не походил на охотничье зимовье. Настоящий дом под дранкой, о четырёх окнах со стеклом. В бане — удивительная чистота, пол выскоблен добела, на оленьих рогах рушнички.

Пахнет какой-то лечебной травой и отпаром берёзового веника. Егор снял с себя провонявшую дымом и потом одежду, запалил огарок сальной свечи, шагнул в глухую парную. Мигом перехватило дух и сыпанули по телу ознобистые пупырышки.

Печь из дикого камня с вмурованным двухведёрным котлом источала адский жар. Плеснул ковшик на каменку, сладостно ухнул, задохнувшись паром. Мылся, сдирая с себя катыши грязи, постанывал от удовольствия, отмывал щёлоком спутанные волосы.

Напоследок обдался холодной водой, выполз в предбанник, теряя сознание от лёгкости в сморенном теле. Оглядел себя и удивился старческой худобе, мослы выперли через отмякшую кожу, истончились ноги и руки.

Надел чистую рубаху, на босу ногу расползшиеся олочи и сунул на всякий случай тулун с золотом в снег у входа. Одежду развесил сохнуть по стенкам. Морозный воздух щипанул лицо. Егор опрометью кинулся в избу.

В тёмных сенях отыскал двери и дёрнул за ручку. Внутри оказалась одна большая комната. Половину её занимала огромная русская печь из дикого плитняка, вдоль стенок раскинулись просторные лавки для спанья. Угол занят божницей из непривычных икон в медных окладах и литых осьмилапых крестов.

Под ними сидели старик и маленькая бабка в древнего покроя сарафане и кокошнике. На столе высилась толстая открытая книга в кожаном переплёте с серебряными замочками.

— Пишшую же, отрок, отведай быти, — загудел старик, подзывая к столу Егора, — отрок, явишиеся срамом залияшты, маетностями убиенный…

В глиняной миске исходила душистым паром отварная в мундире картоха. На блюдечке из китайского фарфора белела крупная соль. Самопеченые хлебы были нарезаны тонкими ломтями.

Егор не стал ждать повторного приглашения, жадно набросился на еду, дивясь тому, что староверы не брезгуют мирским человеком, сажают за стол и посуду свою дают. Это как-то не вязалось с их верой, порядками и обычаями. Старик не унимался:

— Малака-а-айник… греха-а-ами обремя блудному-у делу русская людия. Писания свято не привечая, тяготу бремя неся-а. Ветха-а и безбо-о-ожна Ру-усь в зловре-е-едии и маловер-и-и. Помышле-е-ения суетны и неразумны борзо скача-а в глумлении пустошного жития-а. Пьянство и таба-а-ак вонючий потребляя, па-а-агуба тля и житию-ю поруха-а. — Глаза Егора слипались, слова старца доходили откуда-то издалека.

Гость почувствовал сквозь сон, как его взгромоздили на горячую печь, да ещё чем-то укрыли сверху. Проснулся поздно, и зашлось радостью сердце, что остался живой. Хозяева скита тихо судачили о нём, дедок сыпал малопонятными духовными стихами, бабка отзывалась обычными словами.

Егор послушал их, улыбнулся и опять уснул. Кормился и отдыхал у раскольников пять дней. Дед упорно призывал его в свою веру, дивился, что свергли царя.

  66