145 
Фридрих не любил разговаривать, а д’Артаньяну было не до разговоров. От лавки Планше до Лувра было недалеко, и они в десять минут дошли до дворца.
Наступил вечер.
Швейцарец ввел д’Артаньяна в приемную перед кабинетом короля, затем раскланялся и вышел, не сказав ни слова.
Не успел еще д’Артаньян понять, почему у него не отобрали шпаги, как дверь кабинета растворилась, и камердинер позвал:
— Господин д’Артаньян!
Мушкетер приосанился и вошел в кабинет с самым беззаботным видом. Король сидел у стола и писал. Он не обернулся на шаги мушкетера, даже не поднял головы. Д’Артаньян дошел до середины комнаты и, видя, что король не хочет замечать его — а это не сулило ничего хорошего, — повернулся спиной к Людовику и принялся рассматривать фрески на стенах и трещины на потолке.
Этот маневр сопровождался безмолвным монологом: «А, ты хочешь унизить меня, ты, которого я знал малышом, которого я спас, как сына, которому служил, как богу, иначе говоря — совершенно бескорыстно! Погоди, погоди, ты увидишь, на что способен человек, который певал гугенотские песни при кардинале, при настоящем кардинале!»
В эту минуту Людовик XIV обернулся.
— Вы здесь, господин д’Артаньян? — спросил он.
— Здесь, ваше величество, — тотчас ответил д’Артаньян.
— Подождите, я сейчас кончу счет.
Д’Артаньян молча поклонился.
«Это довольно учтиво, — подумал он. — Против этого нечего возразить».
Людовик поставил свою подпись и с раздражением отбросил перо в сторону.
«Ладно, сердись побольше, — усмехнулся д’Артаньян, — мне будет легче; когда мы разговаривали с тобой в Блуа, я выложил тебе далеко не все».
Людовик встал, провел рукою по лбу, потом остановился перед д’Артаньяном и посмотрел на него властно, но приветливо.
«Чего он хочет от меня? — недоумевал мушкетер. — Пусть бы говорил поскорее».
— Сударь, — сказал король, — вы, вероятно, знаете, что кардинал умер?
— Знаю, ваше величество.
— Следовательно, поняли, что теперь я управляю сам?
— Для этого не нужно было умирать кардиналу: король всегда может управлять, если хочет.
— Да, но помните, что вы говорили мне в Блуа?
«А, вот оно! — подумал д’Артаньян. — Я не ошибся. Тем лучше. Значит, чутье мне еще не изменяет».
— Вы не отвечаете? — спросил король.
— Кажется, помню, ваше величество.
— Если вы забыли, то я все помню! Вот что говорили вы мне, слушайте внимательно.
— О, я слушаю с полным вниманием. Вероятно, этот рассказ будет не лишен интереса.
Людовик еще раз взглянул на мушкетера. Д’Артаньян погладил перо на шляпе, потом закрутил усы и стал ждать без всяких признаков страха.
Король продолжал:
— Выходя в отставку, вы высказали мне всю правду?
— Да, ваше величество.
— То есть сказали мне все, что считали правдой относительно моего образа мыслей и действий? Это уже большая заслуга. Сначала вы сказали, что служите моему семейству тридцать четыре года и что устали…
— Верно, ваше величество.
— А потом сознались, что усталость — это только предлог, а настоящая причина недовольство.
— Действительно, я был недоволен, но нигде и никогда не проявлял этого. Если я, как честный человек, открыто признался в недовольстве вашему величеству, то даже не думал о нем в присутствии кого-нибудь постороннего.
— Не извиняйтесь, господин д’Артаньян, и слушайте дальше. Упрекнув меня, вы получили в ответ обещание. Я сказал вам: «Подождите!..» Не так ли?
— Да, это правда, как и то, что я имел честь ответить вашему величеству.
— Вы ответили мне: «Ждать! Нет, я не могу. Исполните обещанное сейчас же!..» Не извиняйтесь, повторяю вам… Все это было очень естественно, но вы не пожалели вашего короля, господин д’Артаньян.
— Как мог простой солдат жалеть короля! Помилуйте, ваше величество!
— Вы очень хорошо понимаете меня. Вы отлично знаете, что тогда следовало щадить меня; что в то время не я был здесь властелином и все мои надежды были на будущее. Когда я говорил об этом будущем, вы отвечали мне: «Увольте меня в отставку… немедленно!»
Д’Артаньян прикусил усы.
— Правда, — прошептал он.
— Вы не льстили мне, когда я находился в бедственном положении, — прибавил король.
— Но, — возразил д’Артаньян, гордо подняв голову, — если я не льстил тогда вашему величеству, то и не изменял вам. Я даром проливал кровь свою, я стерег дверь, как собака, очень хорошо зная, что мне не бросят ни хлеба, ни кости. Я сам был очень беден, но никогда ничего не просил, кроме отставки, о которой ваше величество изволите говорить.
145 
