101 
– О милостивый государь, я дрался одиннадцать раз, – произнес Сент-Малин с мрачной улыбкой, – и из моих одиннадцати противников двое погибли. Полагаю, вы и это знаете?
– А я, сударь, никогда еще не дрался, – ответил Эрнотон, – так как не было подходящего случая. Теперь он представился, хотя я и не искал его, и, по мне, он вполне подходящий, так что я хватаю его за волосы. Что ж, я жду вас, милостивый государь.
– Послушайте, – сказал Сент-Малин, покачав головой, – мы с вами земляки, оба состоим на королевской службе, не будем же ссориться. Я считаю вас достойным человеком, я бы даже протянул вам руку, если бы это не было для меня почти что невозможным. Что делать, я показал себя перед вами таким, каков я есть, – уязвленным до глубины души. Это не моя вина. Я завистлив – и ничего не могу с собой поделать. Природа создала меня в недобрый час. Господин де Шалабр, или господин де Монкрабо, или господин де Пенкорнэ не вывели бы меня из равновесия. Но ваши качества вызвали во мне горькое чувство. Пусть это утешит вас – ведь моя зависть бессильна, и, к моему величайшему сожалению, ваши достоинства при вас и останутся. Итак – на этом мы покончим, не так ли, сударь. По правде говоря, я буду невыносимо страдать, когда вы станете рассказывать о причине нашей ссоры.
– Никто о нашей ссоре и не узнает, сударь.
– Никто?
– Нет, милостивый государь, ибо, если мы будем драться, я вас убью или умру сам. Я не из тех, кому не дорога жизнь. Наоборот, я ее очень ценю. Мне двадцать три года, и я из хорошего рода, я не совсем бедняк, я надеюсь на себя и на будущее, и, будьте покойны, я стану защищаться, как лев.
– Ну а мне, сударь, тридцать лет, и, в противоположность вам, жизнь мне постыла, ибо я не верю ни в будущее, ни в себя самого. Но как ни велико мое отвращение к жизни, как ни мало я верю в счастье, я предпочел бы с вами не драться.
– Значит, вы готовы извиниться передо мной? – спросил Эрнотон.
– Нет, я уже довольно говорил, довольно извинялся. Если вам этого недостаточно – тем лучше; вы перестанете быть выше меня.
– Однако должен заметить вам, сударь, что мы оба гасконцы и, если мы таким образом прекратим свою ссору, над нами станут все смеяться.
– Этого-то я и жду, – сказал Сент-Малин.
– Ждете?..
– Человека, который бы стал смеяться. О, какое бы это было приятное ощущение!
– Значит, вы отказываетесь от поединка?
– Я не желаю драться, – разумеется, с вами.
– После того как сами же меня вызывали?
– Не могу отрицать.
– Ну а если, милостивый государь, терпение мое иссякнет и я наброшусь на вас со шпагой?
Сент-Малин судорожно сжал кулаки.
– Ну что ж, тем лучше, – сказал он, – я далеко отброшу свою шпагу.
– Берегитесь, сударь, тогда я все же ударю вас, но не острием.
– Хорошо, ибо в этом случае у меня появится причина для ненависти, и я вас смертельно возненавижу. Затем, в один прекрасный день, когда вами овладеет душевная слабость, я поймаю вас, как вы меня сейчас поймали, и в отчаянье убью.
Эрнотон вложил шпагу в ножны.
– Странный вы человек, и я жалею вас от души.
– Жалеете меня?
– Да, вы, должно быть, ужасно страдаете.
– Ужасно.
– Вы, наверно, никогда никого не любили?
– Никогда.
– Но ведь есть же у вас какие-нибудь страсти?
– Только одна.
– Вы уже говорили мне – зависть.
– Да, а это значит, что я наделен всеми ими, но это сопряжено для меня с невыразимым стыдом и злосчастьем: я начинаю обожать женщину, как только она полюбит другого; я люблю золото, когда его трогает чужая рука; я жажду славы, когда она дается другому. Я пью, чтобы разжечь в себе злобу, то есть чтобы она внезапно обострилась, если уснула во мне, чтобы она вспыхнула и загорелась, как молния. О да, да, вы верно сказали, господин де Карменж, я глубоко несчастен.
– И вы никогда не пытались стать лучше? – спросил Эрнотон.
– Мне это не удалось.
– На что же вы надеетесь? Что вы намерены делать?
– Что делает ядовитое растение? На нем цветы, как и на других, и кое-кто извлекает из них пользу. Что делает медведь, хищная птица? Они кусаются. Но некоторые дрессировщики обучают их, и они помогают им на охоте. Вот что я такое и чем я, вероятно, стану в руках господина д'Эпернона и господина де Луаньяка, до того дня, когда они скажут: это растение – вредоносное, вырвем его с корнем; это животное взбесилось, надо его прикончить.
101 
