55 
В кармане жужжит телефон. Смотрю на номер — профсоюзный адвокат.
— Рут, — говорит он, когда я отвечаю, — надеюсь, я не слишком поздно.
Я чуть не рассмеялась. Можно подумать, я смогу сегодня заснуть!
— Почему Департамент здравоохранения лишил меня лицензии?
— Из-за подозрения в халатности, — объясняет он.
— Но я ничего плохого не сделала. Я проработала там двадцать лет, и они все равно могут меня уволить?
— Есть вопрос поважнее увольнения. На вас завели уголовное дело, Рут. Государство считает вас виновной в смерти этого ребенка.
— Не понимаю, — говорю я, и слова режут язык, как ножи.
— Они уже созвали большое жюри. Мой вам совет: наймите адвоката. Это не мой профиль.
Наверное, я сплю. Этого просто не может быть.
— Моя начальница сказала мне не прикасаться к младенцу, и я не прикасалась, а теперь меня за это наказывают?
— Государство не волнует, что сказал ваш руководитель, — отвечает профсоюзный адвокат. — Государство видит мертвого ребенка. Они нацеливаются на вас, потому что считают, что вы не справились как медсестра.
— Вы ошибаетесь, — качаю я головой в темноте и произношу слова, которые держала в себе всю жизнь: — Они нацеливаются на меня, потому что я Черная.
Несмотря ни на что, я засыпаю. Я знаю это, потому что, когда я слышу звук отбойного молотка в три часа ночи, мне кажется, что это часть сна, в котором я опаздываю на работу и застреваю в пробке, а в это время дорожные рабочие пробивают траншею между мною и тем местом, куда мне нужно попасть. Во сне я сигналю автомобильным гудком. Отбойный молоток не останавливается.
А потом вдруг, ни с того ни с сего, я прорываюсь наружу сквозь пелену сна, удары отбойного молотка детонируют, дверь спальни слетает с петель и в комнату с оружием в руках вваливается толпа полицейских.
— Что вы делаете? — кричу я. — Что вы делаете?
— Рут Джефферсон? — гаркает один из них, и у меня пропадает голос, я не могу произнести ни звука, поэтому просто дергаю головой: да. Он мгновенно заламывает мне руку за спину, толчком укладывает лицом в пол и, упершись коленом мне в поясницу, надевает мне на запястья пластиковую стяжку. Остальные переворачивают мебель, вываливают на пол содержимое ящиков, сбрасывают книги с полок.
— Большое жюри обвиняет вас в непредумышленном убийстве, — заявляет полицейский. — Вы арестованы.
Другой голос пронзает жестяное эхо этих слов.
— Мама? — кричит Эдисон. — Что происходит?
Все глаза обращаются к двери спальни.
— Не двигаться! — кричит другой полицейский, направляя пистолет на моего ребенка. — Поднять руки!
Я начинаю кричать.
Они накидываются на Эдисона, трое валят его на пол. На него надевают наручники. Я вижу, как он в панике тянет голову в мою сторону, на шее у него вздуваются мышцы, глаза вращаются, он пытается увидеть, все ли в порядке со мной.
— Оставьте его, — всхлипываю я. — Он тут ни при чем!
Но их это не интересует. Они видят только шестифутового черного парня.
— Делай, что они говорят, Эдисон! — кричу я. — И позвони тете.
Мои суставы трещат, когда полицейский вдруг рывком за запястья ставит меня в вертикальное положение, в позу, которую мое тело отказывается принимать. Остальные полицейские собираются позади, оставляя на полу кучи из содержимого моих шкафов, книжных полок и ящиков.
Ото сна не сталось и следа. Меня в ночной рубашке и тапочках стаскивают по крыльцу, я спотыкаюсь и сбиваю колено о тротуар, потом меня головой вперед вталкивают на заднее сиденье полицейской машины. Я про себя молю Бога, чтобы кто-нибудь догадался освободить руки моему сыну. Я молю Бога, чтобы мои соседи, которых посреди ночи разбудил шум в нашем сонном районе и которые с выбеленными луной лицами стоят в дверях своих домов, когда-нибудь спросили себя, почему они все хранили гробовое молчание, почему никто даже не поинтересовался, не нужно ли мне помочь.
До этого я бывала в полицейском участке. Один раз приходила, когда на стоянке перед продуктовым магазином какой-то придурок зацепил мою машину и уехал, не дожидаясь меня. Второй раз я держала за руку пациентку, которая подверглась сексуальному насилию и никак не могла решиться рассказать о случившемся полицейским. Но теперь меня заводят в участок через другой вход, где полыхают яркие лампы дневного света. Меня передают офицеру, совсем молодому, почти мальчишке; тот усаживает меня, спрашивает мое имя, адрес, дату рождения и номер социального страхования. Я отвечаю так тихо, что несколько раз ему приходится просить меня говорить громче. Потом меня подводят к некоему подобию копировальной машины, только это не копировальная машина. Мои пальцы по очереди прокатывают по стеклянной поверхности, и на экране появляются отпечатки.
55 
