53 
Тут звонит мой телефон.
— Рут? — Голос Корин. — Какого хрена? Что происходит?
Я откидываюсь на спинку водительского сиденья и закрываю глаза.
— Не знаю, — признаюсь я.
— Подожди, — говорит она, и я слышу приглушенные звуки. — Я в подсобке закрылась, чтобы меня никто не услышал. Позвонила тебе, как только узнала.
— Узнала что? Я ничего не знаю, кроме того, что мне, похоже, приостановили лицензию.
— Эта сучка адвокатша наша что-то напела Мэри о профессиональном преступлении…
— Карла Луонго?
— Кто это?
— Сучка адвокатша. Она решила сделать из меня чудовище, — с горечью говорю я.
Карла и я заглянули друг другу в карты, и я решила, что этого достаточно, чтобы понимать: и у нее, и у меня есть тузы; просто я не ожидала, что она так быстро сыграет своими.
— Этот папаша-расист, наверное, пригрозил иском, и она пожертвовала мною, чтобы спасти больницу.
Пауза. Такая короткая, что если бы я ее не ожидала, то и не услышала бы вовсе. А потом Корин, моя коллега, мой друг, говорит:
— Я уверена, это вышло случайно.
В Далтоне был обеденный стол, за который садились все Черные дети, кроме меня. Однажды другой цветной стипендиат пригласил меня присоединиться к ним. Я сказала: спасибо, но в это время я обычно помогаю заниматься одной своей белой подруге, которая плохо разбирается в тригонометрии. Это была ложь. На самом деле Черный стол заставлял моих белых друзей нервничать, поскольку, даже если бы они сели за него вместе со мной, им бы там не были рады, хотя, конечно, и не прогнали бы. В мире, в который они всегда вписывались, нашлось одно место, в которое они не вписывались и где им было неуютно.
Была и другая правда. Если бы я села с другими цветными детьми, то не могла бы делать вид, что отличаюсь от них. Когда мистер Адамсон, мой учитель истории, начинал рассказывать о Мартине Лютере Кинге и смотрел на меня, мои белые друзья лишь отмахивались, мол, он не в этом смысле. За Черным столом, если одна студентка говорила о том, что мистер Адамсон смотрел на нее весь урок, другая афроамериканская студентка подтверждала: «Со мной было то же самое».
В школе я так сильно хотела влиться в коллектив, что окружила себя людьми, которые могли убедить меня, что меня никто не выделяет из-за цвета кожи, что я это просто придумываю и что у меня навязчивые страхи, и что я вообще выгляжу смешно.
Но в больничной столовой нет Черного стола. Из цветных работников у нас только несколько уборщиц, пара врачей и я.
Мне хочется спросить Корин, когда она в последний раз была черной, потому что тогда и только тогда она имела бы право говорить мне, были действия Карлы Луонго случайными или нет. Но вместо этого я говорю, что мне нужно ехать, и вешаю трубку, не дослушав ответа. После этого я выезжаю из больницы, где пряталась двадцать лет. Больница расположена под шоссе, которое пульсирует, как артерия, нью-йоркским транспортом. Я проезжаю мимо палаточного городка бездомных ветеранов, мимо группы наркодилеров и парка у квартала, в котором живет моя сестра. Адиса открывает дверь с маленьким ребенком в одной руке, деревянной ложкой в другой и с выражением лица, которое как будто говорит: я жду тебя уже много лет.
— И чему ты удивляешься? — спрашивает Адиса. — Что, по-твоему, должно было случиться, когда вы переехали в Белый район?
— Восточный район, — поправляю я, и она устремляет на меня тяжелый взгляд.
Мы сидим за ее кухонным столом. Учитывая, с каким количеством детей она живет, квартира выглядит на удивление чистой. К стенам приклеены странички из раскрасок, в духовке стоит макаронник. В кухне старшая дочь Адисы, Тиана, кормит сидящую на высоком стуле младшенькую. Двое мальчиков играют на «Нинтэндо» в гостиной. Ее пятый ребенок где-то пропал.
— Мне очень не хочется напоминать тебе, что я предупреждала…
— Еще как хочется, — бурчу я. — Да ты только и ждала, как бы мне об этом напомнить.
Она пожимает плечами, соглашаясь.
— Это ведь ты твердила: «Адиса, ты ничего не понимаешь. Мой цвет кожи вообще никого не интересует». Теперь-то ты увидела, что ты не такая, как они?
— Знаешь, если бы я хотела быть боксерской грушей, я бы просто осталась в больнице. — Я прячу лицо в ладонях. — Что я скажу Эдисону?
— Правду, — предлагает Адиса. — В ней нет ничего стыдного. Ты ничего плохого не сделала. Пусть лучше он поймет раньше своей мамы, что можно работать с белыми, но черным ты от этого быть не перестанешь.
53 
