37 
Горбун занервничал. Хотелось закричать, разбудить всех, показать им беглецов. Но словно столбняк напал на счетовода. И увидел он, как открылась дверь и на мгновение мелькнул там зимний ночной рассеянный свет. И промелькнули в этом свете две фигуры, промелькнули и исчезли. И дверь тихонечко закрылась.
Руки у горбуна задрожали, он оглянулся по сторонам и на ощупь во вновь сгустившейся темноте коровника пошел к лавке ангела. Разбудил его.
— Кто это? — спросил испуганный ангел.
— Да я, счетовод. Тут, понимаешь, убегают… Поймать бы…
Ангел с трудом понимал, о чем говорит горбун.
— Кто убегает? — спросил он.
— Кажись, Клавка, доярка, с одним красноармейцем.
Ангел поднялся на локтях, потом сел на лавке, помолчал.
— А зачем ловить? — наконец спросил он севшего рядом горбуна.
— Так если все сбегут, кто тогда жить здесь останется? Для кого сеять?
На этот вопрос ангел ответить не мог.
— Пойдем, вернем их! — попросил шепотом счетовод. — А?
Ангел, задумавшись, пожал плечами. Потом ответил, тоже шепотом:
— А разве они не свободны? Насильно ведь никого не держат тут?
Горбун тяжело вздохнул и встал с лавки ангела. Набросив шинель, вышел из человеческого коровника, осмотрелся. Показалось ему, что заметил он две фигуры, удалявшиеся по заснеженному полю. Постоял, посмотрел им вслед, а когда почувствовал, что мороз пробирает, — вернулся в коровник. Но спать не лег. Сидел на своей лавке до подъема кухарок.
Глава 22
Наступил август, и в Краснореченск пришли хорошие новости. Оказалось, что город победил в областном соцсоревновании. В награду в «Поезде отдыха» трудящимся Краснореченска выделили два вагона, и теперь составлялись списки, выбирались сто два ударника, которым предстояло провести семнадцать дней на Южном берегу Крыма.
Добрынина вызвали в профком одним из первых. Отпуску он обрадовался, но попросил в Крым его не посылать, а оставить в городе. Причина на то у него была достаточно серьезная — ведь всем, чем мог, он помогал жившей у него с грудным младенцем вдове его друга Дмитрия Ваплахова.
Посоветовавшись с отделом кадров, профком дал народному контролеру двадцатидвухдневный отпуск.
Лето опять стояло жаркое, и из-за этой постоянной жары в цехах завода воздух настолько пропитывался парами спирта, что невозможно было спокойно дышать, а под конец рабочего дня люди были пьяными и без водки. Но не летняя жара была основной причиной радости народного контролера, получившего неожиданный отпуск. Просто хотел он немного облегчить Тане Ваплаховой трудности материнства. Хотел помочь ей, и вот действительно получил такую возможность.
Давно забытое чувство отцовской гордости проснулось вдруг у Добрынина, и хоть это был не его ребенок, и вообще трудно сказать, чей это был ребенок, но ждал народный контролер с нетерпением, когда маленький Митя немного подрастет, чтобы можно, было брать его на руки и гулять с ним по улице, показывая малышу такие вроде бы обычные вещи и явления, как трава, солнце и небо.
Надо сказать, что Таня Ваплахова с легкостью справлялась со своими обязанностями матери. Ни разу не жаловалась она Добрынину на усталость, хотя, казалось, еще ни одной ночи спокойно не спала, вставала на каждый крик, на каждый всхлип и плач малыша. И вот начался у Добрынина отпуск. Первым делом он купил коляску: приземистую детскую коляску на четырех маленьких колесах с голубыми жестяными бортами. Он распаковал ее прямо в магазине и покатил по улице к продуктовому киоску. Там он накупил продуктов, загрузил все в эту коляску и направился домой. Настроение было прекрасное.
Таня тоже обрадовалась его отпуску, ив этот же вечер они втроем, с маленьким Дмитрием в новой коляске, пошли-поехали гулять по тихому, уставшему от жары городу.
Гуляли долго, вспоминали шинельные мастерские, Дмитрия, прошлое. Общего прошлого у Добрынина и Тани было мало, и поэтому они рассказывали по очереди друг другу о своем детстве, о родителях.
И так удивительно легко и приятно гулялось им, что показалось Добрынину, что на самом деле они — родня, и Дмитрий-маленький ему чуть ли не внук. И понял он, что за все эти долгие годы, которые прожил он нелегкой трудовой жизнью, оторванный от своей первой семьи, да и от служебной тоже, накопилось в нем столько неистраченного тепла, столько внутренней, не обращенной ни на кого доброты, что хватило бы ее Добрынину больше, чем на жизнь. Но жизнь, богатая опасностями и такая захватывающая, в основном осталась уже позади. А что было впереди? Может быть, еще не совсем старость, ведь еще работал Добрынин, еще трудился, стараясь приносить пользу стране. Может быть, еще не совсем старость, но уж точно вечер длинного, наполненного событиями жизненного дня.
37 
