Последние отзывы

  35  

Трое стрелков конвоя спустились к урезу воды и держали на прицеле голых в озере, пока те, как рабочие муравьи матку, окружали застрявшую баржу с обоих бортов. Оставшиеся в ложбине равнодушно наблюдали за происходящим.

Буксир сдал назад, трос провис, а затем резко натянулся, когда капитан дал полный ход. Машина буксира застучала, по-кошачьи мяукнула сирена — и люди в воде разом рванулись к грузной посудине, всем телом выталкивая ее к поверхности озера.

Я видел сине-багровые, надсаживающиеся лица, разинутые рты, вздутые вены, узловатые веревки жил на тощих шеях. „Ах-ха-а, ах-ха-а!..“ — эхом отдавался их звериный вопль в толпе тех, кто остался в ложбине и счастливо избежал ледяной купели, но баржа все еще прочно сидела на грунте.

Снег повалил так густо, что на какое-то время и баржа, и буксир, и головы среди беснующейся зыби, покрытые снежной коростой, скрылись из виду. Из мглы доносились короткие всхлипы сирены — буксир отрабатывал назад, готовясь к новой попытке.

Все повторилось — с той разницей, что на этот раз баржа стронулась и неохотно поползла вслед за буксиром, скрежеща днищем по отмели. Слитный крик облегчения вырвался из сотни глоток.

К этому времени снег прекратился, прояснело, и ветер, словно подчиняясь команде с берега, стих. Толпа голых устремилась на сушу, но уже на бегу их остановил одиночный выстрел в воздух.

Стрелял конвоир. Люди застыли в недоумении, не решаясь выйти из воды.

— Эй, кто там! — гаркнул Ершов, отряхивая ворот полушубка. — Жмура подберите!

На том месте, где только что стояла баржа, покачивалась, белея на утихающей зыби, чья-то спина. Лица не видать: голова под водой, только торчащие лопатки.

Буксир по широкой дуге заводил вторую баржу к причалу.

Трое вернулись. Двое подхватили тело под локти, третий взялся за ноги — и так, не поднимая из воды, поволокли к берегу. Там его перевернули навзничь и уложили в узкой выемке между камней, забитой свежевыпавшим снегом.

Теперь я мог видеть синее, очень спокойное лицо, обросшее клочковатой ржавой щетиной. С отросших волос все еще текло, снег под затылком таял. Лицо было мучительно знакомое.

Первый отряд торопливо напяливал робу, не глядя на покойника.

— Нарядчик у них кто? — спросил Ершов.

— Заключенный Шуст, товарищ лейтенант, — отрапортовал рыжий стрелок.

— Нехай доложит. — Он с досадой обернулся к старшему офицеру. — Этого нам еще не хватало!

— Давай-давай, — ухмыльнулся тот, поводя носом. — Акт лепи. Согласно установленного образца.

— Михаил Родионыч, может, ну его на хер собачий? Спишем потом, как остальных, — по протоколу.

— Думай, что мелешь. Труп я куда, по-твоему, дену? В карман?

— А вон, — лейтенант кивнул в сторону озера. — Там их на дне как дров. Компания в самый раз. Или на баржу.

— Должностное преступление. Подлог. И ты, Ершов, меня, капитана госбезопасности, на него толкаешь. Так где там у тебя этот, как его?..

Нарядчик уже спешил, спотыкаясь и размахивая руками. Телогрейка его была надета прямо на голое, мокрое еще тело, левая нога в хлюпающем кирзовом ботинке. Вместо правого по снегу волочилась недоверченная портянка.

— Гражданин начальник, согласно вашего распоряжения…

Я вздрогнул. Голос этот невозможно было спутать ни с каким другим. Десятки раз он язвительно и гневно гремел с трибун всевозможных совещаний и конференций. Я не поверил глазам: передо мной стоял Иван Шуст, собственной персоной. Прозаик, литературный критик, общественный деятель, член партии с двадцать четвертого — если верить анкете.

— Заткнись, — капитан поморщился и ткнул пальцем в сторону покойника. — Кто таков?

— Заключенный Филиппенко, Андрей Любомирович, — отрапортовал Шуст, ознобно стуча зубами и заглядывая в глаза офицеру. — Постановлением Особого совещания при НКВД от девятого-десятого-тридцать седьмого к пяти годам. Ка-эр, тэ-дэ, тэ-ша. Острая сердечная недостаточность, надо полагать.

— Тебя не спрашивают, острая или тупая, — оборвал капитан. — На вопросы отвечай! Люди у тебя все на месте, кроме покойника?

Тогда я еще понятия не имел, что означают все эти аббревиатуры. Да и никто не имел. Шуст скороговоркой назвал и дату, но я решил, что ослышался. Позже она все-таки всплыла у меня в голове, но я по-прежнему не верил, не осмеливался поверить.

А на снегу между обомшелыми камнями лежал мертвый Андрей Филиппенко. Филиппок, как мы его звали между собой. С которым спорили, грызлись, пили красное вино и никогда — водку, ездили на дачу и таскались от Донбасса до Бурят-Монголии в писательских агитбригадах. И в конце концов разошлись по всем статьям.

  35