Особенно,... 
192 
Марама кивнула.
— Да. Я тоже заметила. Он единственный мужчина, с которым она время от времени разговаривает. Последнее тревожит меня, первое — нет.
Гвинейра глубоко вздохнула. Было видно, что она с трудом сохраняет спокойствие.
— Марама! Ты же знаешь Тонгу. Это не приглашение на прогулку с племенем, это ухаживание за невестой. Он хочет спарить Глорию с Вирему!
Марама пожала плечами. В своем спокойствии она до сих пор напоминала ту девушку, которая восприняла свою собственную любовь и поначалу некоторую отстраненность Пола Уордена так же спокойно, как летний дождь.
— Если Глория любит Вирему, ты не разлучишь их. Если она не любит Вирему, Тонга не поженит их. Он не может заставить их лечь рядом в общинном доме. Так что предоставь Глории право решать!
— Я не могу! Она… она наследница! Если она выйдет замуж за Вирему…
— Тогда земля по-прежнему будет принадлежать не Тонге и племени, а детям Глории и Вирему. Может быть, они станут первыми баронами с кровью маори в жилах. Может быть, они вернут землю племени. Ты этого уже не увидишь, мисс Гвин, да и Тонга тоже. Но горы будут стоять, и ветер будет играть в кронах деревьев… — Марама сделала жест, означавший подчинение воле богов.
Гвинейра вздохнула и принялась теребить волосы. Женщина строго зачесывала их наверх, как приличествовало ее возрасту, но, как всегда, когда она волновалась, из прически выбивалось много мелких прядей. Гвинейра никогда не была хладнокровной. И теперь она испытывала жгучее желание что-нибудь разбить. Больше всего — строго охраняемую булаву вождя Тонги, знак его власти.
— Марама, я не могу допустить этого. Я должна…
Марама грациозным жестом заставила ее замолчать. Она выглядела строже, чем обычно.
— Гвинейра МакКензи, — твердо произнесла она. — Я оставила тебе обоих детей. Сначала Куру, потом Глорию. Ты воспитала их в духе пакеха. И смотри, что из этого получилось.
Гвинейра сверкнула глазами.
— Кура счастлива!
— Кура — бродяга в чужой стране… — прошептала Марама. — Без корней. Без племени.
Гвинейра была уверена в том, что Кура считает совершенно иначе, но с точки зрения Марамы, чистокровной маори, которая жила в согласии со своей землей, ее дочь была потеряна.
— А Глория… — Гвинейра не договорила.
— Отпусти Глорию, Гвин, — мягко произнесла Марама. — Не стоит совершать еще больше ошибок.
Гвинейра устало кивнула. Внезапно она почувствовала себя старой. Очень старой.
На прощание Марама прижалась лбом и носом к лицу Гвинейры. Это выглядело гораздо более интимным и утешительным, чем обычно бывало во время официальных приветствий.
— Вы, пакеха… — пробормотала она. — Все ваши дороги должны быть ровными и прямыми. Вы отвоевываете их у земли, не слушая ее стонов. А ведь извилистые каменистые тропки чаще всего оказываются короче, если идти по ним с миром…
Глория шла за Марамой по колено в мокрой траве. Дождь лил уже много часов без остановки, и даже Нимуэ эта долгая прогулка постепенно начала надоедать. Мужчины и женщины племени стоически продвигались вперед, погруженные в себя. Смех и болтовня, обычные для маори, когда они коротали время пути, давно стихли. Глория спрашивала себя, единственная ли она здесь, кому хочется оказаться в сухой уютной квартире. А может, остальных поддерживают какое-то знание и чувство общности, которых сама она испытывать не в состоянии? Спустя три дня марша по довольно влажной погоде ей уже почти надоело собственное приключение. А ведь она с таким нетерпением ждала, когда они тронутся в путь, — с тех пор, как Гвинейра наконец дала согласие. Глории стоило бы расценить это как триумф, но прабабушка выглядела при этом такой грустной, старой и обиженной, что она чуть было не осталась дома.
— Я отпускаю тебя, потому что не хочу потерять тебя, — сказала Гвинейра. Обычно такие слова можно было услышать от Марамы. — Надеюсь, ты найдешь то, что ищешь.
После этого совместная жизнь стала еще тяжелее. Глория пыталась подпитывать свою злость и неприятие, но совесть все же мучила ее. Больше всего злило то, что она снова чувствовала себя ребенком.
На прощание она не позволила обнять себя, но обменялась с Гвинейрой нежным хонги, что, вообще-то, представляло собой более интимный жест. Она чувствовала морщинистую кожу Гвинейры, сухую, но теплую, с запахом меда и роз. Этим мылом бабушка пользовалась еще тогда, когда Глория была маленькой; она вспомнила объятия-утешения. От Джека пахло иначе — кожей и жиром для копыт. И почему она думает сейчас о Джеке?
192 
