65 
— Убей его… убей его, — раздался позади него шелестящий голос, похожий на свист осеннего ветра в скалах. Поначалу Бальдемар слышал только собственное тяжелое дыхание и думал, что эти слова почудились ему. Но тут он заметил Атэлею, дряхлую старуху, ясновидящую, которая следовала вместе с их войском. Она вплотную подошла к Бальдемару.
Ясновидящая находилась в трансе, ее бронзовое от солнца лицо было обращено к небу, глаза закрыты.
— … или умрешь сам.
Бальдемар так и не понял, произнесла ли прорицательница последние слова вслух или ему только показалось это. В последующие дни эти слова будут преследовать его, лишая покоя. Они проникнут в самые потаенные уголки его души, словно духи, ужасное присутствие которых постоянно ощущаешь, но воочию не видишь.
Жизнь Одберта висела на волоске. Он смотрел на Бальдемара молча остекленевшими, широко раскрытыми глазами, в которых ясно читалась мольба о пощаде. Бальдемар ни секунды не сомневался, что будь на его месте Одберт, он бы прикончил его в два счета. И Бальдемар решил убить Одберта хотя бы для того, чтобы доказать несостоятельность предсказания, которым сын Видо постоянно кичился, и из-за которого он по существу и попал в беду. Но внезапно Бальдемар понял, что не может сделать этого. Его уже занесенную руку остановило воспоминание, пришедшее из собственной юности. Когда он был не старше, чем Одберт, его самого пощадил воин, мастерски владевший мечом, отважный Хродовульф, которого юный Бальдемар по собственной глупости вызвал на смертельный поединок.
«Но я не нападал на Хродовульфа сзади, — подумал Бальдемар, как будто он стоял сейчас перед собранием племени, обсуждавшим его поступок. — И потом Одберт с трудом тянет на звание человека. По своему духу он ближе лисе, волку или червю».
Но в душе Бальдемара была сентиментальная струнка, которая всегда начинала звучать, когда какое-нибудь юное, неопытное, сбившееся с пути существо взывало к его милосердию. И он подумал: «Для Одберта большим наказанием, чем смерть, явится бесславная жизнь. Его позорный поступок будет вечно тяготеть над ним. Пусть живет покинутый всеми и презираемый, как нидинг».
— Вставай! — негромко приказал он. Одберт, который видел себя уже бредущим по сумрачной дороге прямо в долины Хелля, уставился на него в недоумении.
— Поднимайся! — повторил Бальдемар. — Я не собираюсь пачкать твоей вонючей кровью мой честный клинок.
Одберт, казалось, врос в землю, с таким неимоверным трудом он отодрал от нее свое тело. На это ушло довольно много времени. Наконец, он снова собрался с силами и бросил на Бальдемара взгляд, исполненный презрения.
— Я бы вполне мог убить тебя! Но ты — ловкач!
Бальдемар некоторое время спокойно смотрел на него. «Одберты, — думал он, — намного опаснее римлян, потому что римляне плохо знают нас и нашу страну. Честь — на редкость хрупкая вещь, ее трудно соблюсти даже в безмятежные времена. Молодые люди, подобные этому негодяю, появляются тогда, когда народ начинает умирать».
— Да, — тихо сказал Бальдемар. — Ты можешь убить нас всех. Убирайся прочь. Пусть о тебе болит голова у Видо, хвала богам, ты — его сын, а не мой.
— Бальдемар! Веди нас в бой! — неумолкающие радостные крики возносились в небо.
Видо подскакал к своему понурому сыну. Глядя сверху вниз на Одберта, он прорычал, перекрывая громовым голосом восторженные крики воинов:
— Весь мир рыдает вместе со мной, сокрушаясь над моим проклятием — таким сыном, как ты. Меня тошнит от одного твоего вида. Когда ты прикасаешься к любому источнику, ты оскверняешь его. Твои поганые уста отравляют любую чашу с медом, до которой дотрагиваются. Убирайся с моих глаз!
И Видо, схватив поводья лошади Одберта, умчался галопом к своему войску, оставив сына среди враждебно настроенных воинов. Долго еще Одберт не мог даже пошевелиться. Унижение, пережитое им, было столь чудовищно, что, казалось, суставы его окоченели, а мышцы онемели, как у трупа. Голова его горела огнем. В этот момент в его душе родилась жгучая ненависть к отцу, она была сильнее, безудержнее и действеннее, чем его неприязнь к Бальдемару, потому что Одберт вступил в этот поединок из-за любви к отцу. Внутри у него шевельнулось желание вонзить меч по самую рукоять в спину Видо, и Одберт почувствовал, что летит в черную бездну ужаса — потому что убийство родителей было величайшим преступлением, и германцы верили: богини Судьбы сразу же раздирают преступника на части, прежде чем земной суд успевает приговорить его к смерти.
65 
