Особенно,... 
190 
Дом жил. Огромная трещина разрезала его на две половины, смяв одну так, что лишь лангеты металлических подпорок удерживали ее от падения. Левое же крыло осталось почти нетронутым.
Пригодным для жизни.
Вот только стекла все равно вылетели…
Виттар стоит у окна, упираясь ладонями в подоконник, а лбом — в искореженную раму, словно боится, что без этой опоры упадет. Глаза его закрыты. Губы шевелятся, но Тора не слышит ни звука.
Ей страшно.
За себя. И за него. Но за него — больше.
Она ждала, уговаривая себя, что не следует мешать ему, но ожидание затягивалось, а его боль не ослабевала. И Тора решилась.
Это ведь несложно: подойти и обнять, прижаться щекой к холодной спине. И слова не нужны, Виттар просто поймет, что она рядом.
— Завтра я отправлю тебя домой, — сказал он, покачнувшись.
Разжал руки, поднял ладони к глазам. Что он надеялся увидеть?
— Нет. Я… я останусь с тобой.
Сказала и замерла.
Ослушание вызывает гнев, но Виттар слишком устал, чтобы злиться. Он повернулся к ней лицом и, приподняв подбородок, долго, пристально всматривался в глаза.
— Почему?
У Торы нет ответа. Есть лишь ощущение, что ее место здесь, рядом с ним.
— Я не хочу, чтобы тебе было больно.
Вот только вряд ли она способна хоть что-то исправить.
Его рубашка пропиталась потом и дымом, рукава продраны, а манжеты — вовсе в крови. Брюки грязны и измяты. На щеке пятно сажи…
Виттар забыл о том, что следовало бы переодеться. И вовсе, казалось, растерялся.
Тогда, выбравшись из экипажа, он просто стоял и смотрел на сад, на пепел и песок, на черные подпалины в траве, на белые простыни, которыми укрывали тела. На экипажи, куда эти тела сгружали. На людей — их было много, и все чужие.
На покосившийся дом, который грозил упасть, но не падал, позволяя поставить подпорки.
Смотрел. Но видел ли хоть что-нибудь?
Крайт, сунувшийся с вопросами, отступил, отвернулся и покраснел. Ему было стыдно видеть райгрэ слабым. А хуже всего то, что свидетелем этой слабости стал не только он. И Тора решилась.
— Пойдем. — Она взяла мужа за руку. — Тебе надо взглянуть на дом.
А ей надо увести Виттара подальше от всех.
И он все-таки очнулся.
— Я… скоро, золотце. — Виттар поправил съехавший плед и повторил: — Я скоро…
Он оставил Тору на дорожке, укрытой пеплом.
Выжженный мир.
Серое небо.
Морось. И капли воды на шерсти пледа. Пить хотелось ужасно. И ноги замерзли: Тора вдруг поняла, что стоит босиком. И в грязной сорочке, которой под пледом не видно. Волосы растрепаны, а на лице — царапина. Доктор обещал, что шрама не останется, но сейчас Тора остро ощущала эту рану, не как источник боли, скорее уж как метку. Она трогала и трогала царапину, уговаривая себя, что уже завтра та исчезнет. Да к тому же это пустяк.
И когда дождь усилился, Тора отправилась на поиски. Она знала, где искать мужа: он стоял у уцелевшего флагштока, с которого грязной тряпкой свисало знамя.
Два десятка шагов отделяли Виттара от золотого пса.
Слишком мало, чтобы тот был спокоен.
— Он меня не узнал, — пожаловался Виттар.
Звук его голоса заставил пса подняться.
Жуткий.
Вода стекает по золотой чешуе. Вздыбились иглы вдоль хребта. И когти пробили травяной покров. Пес раскачивается, и змея хвоста мелькает то слева, то справа, оставляя глубокие следы на земле.
Он пока не рычит — воет.
Зовет.
И скалится, не спуская с Виттара глаз.
— Я сказал, что хочу помочь. Ее надо перенести, но…
Пес стоял над грудой красного тряпья, заслоняя и от дождя, и от всех, кому случалось подойти слишком близко.
Не тряпья — куколка-невеста лежала на земле.
— А он меня не узнал. Едва не бросился… и бросится ведь. — Эта мысль, казалось, была слишком нелепа, чтобы Виттар ее принял.
— Оставь его. — Тора опять не находила в себе сил отвести взгляд.
Красное платье… белое кружево… волосы светлые… а лица не видно. Если подойти ближе… ближе не подпустят.
Пес, уверившись, что граница не будет нарушена, замер.
— Дай ему отойти, — попросила Тора. Рука Виттара была мокрой и холодной. Девушка боялась, что он оттолкнет ее или ударит, велит убираться, не лезть куда не просят. — Он знает, что делает.
В светлых глазах пса не было и тени безумия.
190 
