75 
Бабушка стояла, крепко зажмурив глаза, прижав руки ко рту и ловя собственное дыхание. Она не могла разглядеть его.
– Где мои очки? – закричала она. – Вы что, не можете их найти? – вновь раздался ее крик. Она искоса взглянула на тело.
– Бог с ними, – сказала она, подходя ближе. В комнате воцарилась тишина. Она вздохнула и задрожала, и заворковала над гробом.
– Он сохранился, – заметила одна женщина. – Целехонек.
– Но так не бывает, – заявил Джозеф Пайкс.
– Как видишь, бывает, – ответила женщина.
– Шестьдесят лет под землей. Он не мог сохраниться.
Угасал солнечный свет, последние бабочки сели на цветы и слились с ними.
Бабушка Лоблилли вытянула морщинистую дрожащую руку.
– Земля и воздух сохранили его. Эта сухая почва вполне для этого подходит.
– Он молод, – тихо простонала одна женщина. – Так молод.
– Да, – сказала бабушка, глядя на него. – Он, двадцатитрехлетний, лежит в гробу, а я, которой скоро восемьдесят, стою здесь. – И снова зажмурилась.
– Успокойся, бабушка, – дотронулся до ее плеча Джозеф Пайкс.
– Да, он лежит здесь, двадцатитрехлетний, молодой и красивый, а я, – она еще крепче зажмурилась, – я, склонившаяся над ним, никогда не буду уже молодой, я, старая и высохшая, никогда уже не смогу стать молодой. О боже! Смерть сохраняет людям молодость. Посмотрите, как добра была к нему смерть.
Она медленно ощупала свое тело и лицо и повернулась к остальным.
– Смерть лучше жизни. Почему я тоже не умерла тогда? Сейчас бы мы, оба молодые, были вместе. Я, в своем гробу, в белом подвенечном платье с кружевами, глаза, сияющие радостью смерти, закрыты, руки сложены на груди, словно для молитвы.
– Хватит, бабушка.
– Это мое дело! Почему я тоже не умерла? Тогда, если бы он вернулся, как сегодня, чтобы увидеть меня, я бы так не выглядела!
Она яростно ощупывала свое морщинистое лицо и беззубый рот, щипала обвисшую кожу, выдергивала седые волосы и с ужасом смотрела на них.
– Какое прекрасное возвращение! – Она вытянула свои костлявые руки. – Разве может двадцатитрехлетнему мужчине нравиться старуха семидесяти девяти лет, у которой в жилах не кровь, а гнилая жижа. Меня обманули. Смерть дала ему вечную молодость. Посмотрите на меня – жизнь этого не сделала.
– Да, но у тебя есть кое-что другое, – заметил Джозсф Пайкс. – Он не молод. Ему далеко за восемьдесят.
– Ты дурак, Джозеф Пайкс. Он не изменился, тысячи дождей не причинили ему вреда. И он вернулся, чтобы посмотреть на меня, и теперь найдет себе кого-нибудь помоложе. Неужели ему нужна будет старуха?
– Ему давно уже никто не нужен, – произнес Джозеф Пайкс.
Бабушка оттолкнула его.
– Уходите все. Это не ваш гроб, не ваша крышка и не ваш жених! Оставьте гроб здесь, по крайней мере, на ночь, и завтра выкопайте новую могилу.
– Ладно, бабушка, он был твоим возлюбленным. Я приду завтра рано утром. Только не плачьте больше.
– Именно слезы мне сейчас и нужны.
Она неподвижно стояла посреди комнаты до тех пор, пока все не вышли. Через некоторое время она взяла свечку, зажгла ее, посмотреть в окно и увидела, что кто-то стоит на горе. Джозеф Пайкс. Она решила, что он простоит там до рассвета и не стала прогонять его. Она больше не выглядывала в окно, но знала, что он там, и ей было спокойнее.
Она подошла к гробу и взглянула на Уильяма Симмонса.
Она пристально глядела на него широко раскрытыми глазами, она смотрела на его руки и помнила, какими они были в действии. Она помнила, как они держали поводья, поднимаясь то вверх, то вниз. Она помнила, как он причмокивал губами, когда лошадь, запряженная в экипаж, шла иноходью, и экипаж ехал по лугам, залитым лунным светом. Она помнила ласку этих рук.
Она дотронулась до его одежды.
– Но его хоронили не в этом! – вдруг выпалила она. И все же она знала, что это не так. За эти шестьдесят лет изменился не костюм, а ее память.
Охваченная внезапным страхом, она долго рыскала в поисках очков и, наконец, нашла и надела их.
– Да, но ведь это не Уильям Симмонс! – воскликнула она.
Но она знала, что и это не так. Это был никто иной, как Уильям Симмонс.
– Но его подбородок не был таким вытянутым! – тихо вскрикнула она. – Или был? И его волосы. Они были прекрасного рыжего цвета, я помню! А эти – каштановые. И нос, я не помню, чтобы он был курносым.
Она стояла над этим странным человеком и постепенно осознавала, что это действительно Уильям Симмонс. Она осознала то, что ей следовало знать: умершие изменяются в человеческой памяти – вы представляете их себе, воссоздаете образ, изменяете, что-то добавляете, вытягиваете тело, опять изменяете, лепите и заканчиваете создавать образ, когда вам кажется, что все в полном порядке.
75 
