34 
— У тебя была сильная легочная простуда, — сказала она. — Одно время мы не знали, выживешь ли ты.
Оперевшись на локоть, он улыбнулся ей и сказал:
— Можешь быть уверена, я живучий! А ты балуешь меня!
— Ты этого заслуживаешь! Наверняка ты простудился на пристани…
— Нет, я заразился еще до приезда сюда, — сказал он, принимаясь за еду и чувствуя, что зверски голоден. — У меня была слабая сопротивляемость, потому что я сидел в тюрьме, да будет тебе известно.
Он решил откровенно рассказать ей об этом. Сольвейг невольно отпрянула назад, услышав его слова. Но когда Эскиль рассказал ей, что был схвачен как шпион, а потом выпущен как невиновный, она успокоилась.
И он был рад тому, что не нужно было больше это скрывать.
— Ты уже… сказала Терье о бумагах? — поинтересовался он.
— Да, и он вынудил меня отправиться туда, чтобы прочитать их ему. — Разве он не мог сам принести их сюда?
— Он заберет их позже, когда кончатся яблоки. Эскиль удивлено уставился на нее, и она пояснила:
— Терье просто… как называют того человека, который выполняет все совершенно точно, не внося никаких изменений?
— Педант. Это все равно что болезнь.
— Да. Это верно. Иногда мне кажется, что Терье болен. Он ужасно боится, что кто-то внесет беспорядок в его жизнь. И если он положил яблоки для просушки, то они должны быть выбраны все до единого, слева направо, по мере их готовности. Он был очень возмущен тем беспорядком, который ты и, возможно, кто-то еще устроил на его полках.
Но Эскиля вовсе не рассмешила такая пунктуальность.
— Это просто насилие над собой, — серьезно произнес он. — Терье самому себе осложняет жизнь.
— Да, это на него похоже. Однажды он сказал — и после этого мне стало жаль его: «Кто станет оплакивать меня, когда я умру, Сольвейг?»
— Понимаю. Он видит свои заблуждения, но не в силах отделаться от них.
— Да. Но в тот раз я была в ярости и отчаянии. Потому что он сказал вслух, так что мальчик слышал это, что Маленький Йолин — это путы на ногах. И я в ярости ответила ему: как постелишь, так и поспишь. Он тогда посмотрел на меня и вышел. Мне не следовало бы говорить так.
— Ты правильно ответила ему, — утешил ее Эскиль. — Когда человек говорит всякие гадости, ему не следует ждать похвалы. Но давай лучше поговорим о цветах… Какие чудесные весенние цветы ты расставила повсюду в моей комнате!
Она улыбнулась, и он почувствовал, что в ней скрыто столько веселья. У нее была отнята радость жизни.
— Это не я их поставила. Мне не хотелось говорить тебе об этом вчера, потому что я опасалась, как бы у тебя снова не начался жар, но тебя навещали почти каждый день, пока ты болел.
— Неужели?
Она громко рассмеялась. Но без всякой злобы. Весело и дружелюбно.
— Девушки, Ингер-Лизе и Мари, приходили и спрашивали о твоем самочувствии и приносили тебе цветы. Это так необычно, что кто-то приходит сюда, в эту греховную нору, как называют усадьбу местные жители. Судя по всему, ты произвел на девушек большое впечатление.
К своему неудовольствию он покраснел и отвернулся.
— Ты слишком долго пробыл в тюрьме, — мягко произнесла она. — Думаешь, я не понимаю?
Хуже всего было, что она была права. Да, у нее были причины для такого понимания, ведь она была вдовой куда дольше, чем он сидел в тюрьме.
— Сколько тебе лет? — грубовато брякнул он.
— Тридцать два. А тебе?
— Двадцать один.
Оба замолчали. Эскиль смотрел через окно на небо, которое уже заволакивалось тучами. Солнечным дням пришел конец.
— Нет, мне следует одеться, — решительно произнес он, чувствуя, насколько агрессивно прозвучали его слова. — Я не могу больше лежать так целыми днями.
— Приятно слышать об этом, — сказала она с натянутой улыбкой и вышла. — Йолин проснулся?
— Да.
— Мне хотелось бы немного поболтать с ним. С подносом в руках, она повернулась к нему и сказала:
— Спасибо, он часто спрашивал о тебе.
— Спрашивал обо мне?
— Кроме тебя у него никогда не было друзей.
Она вышла.
«Странно», — подумал Эскиль, одеваясь. Те немногие слова, которые он сказал Йолину, были настолько обыденными, что он уже и не помнил их. Он даже не предполагал, что они могут так много значить для другого человека!
34 
