Шарлотта смотрела, не мигая, в окно. То, что в ней исподволь копилось за эти многие дни и ночи, было готово вырваться наружу. Она чувствовала это. Ее попытки противостоять этому не помогали.
«Если бы я только пошла туда снова той же ночью…» — лезли ей в голову мысли. Они прокрадывались в нее хитростью, и теперь она была беззащитна против них. «Либо утром после, нельзя же было выскользнуть ночью. Или следующим вечером, или следующим утром, так думала я. Но я постоянно это откладывала. Трусливая, колеблющаяся, неуверенная. Теперь слишком поздно».
О, Боже, вот она, мысль, которую она пыталась задушить. «Слишком поздно! Слишком поздно! Слишком поздно!» Она вся сжалась в постели, чтобы побороть истерику. Но мысли не отступали. Слишком долго она их сдерживала.
Прошло тринадцать дней. Никто на земле не мог бы выжить самостоятельно за эти дни. В мыслях она видела маленький сверток под елью. Промокшее, совершенно промокшее белье, а внутри свертка так тихо, так тихо. Никто больше не плачет, никто не двигается. Крик, возникший где-то глубоко внутри, вырвался через ее глотку. Она кричала от своего бессилия, своего отчаяния, которое только возросло с тех пор, как она оставила своего ребенка и решила, что теперь свободна. Или нет, с тех пор как она несла в руках через город беспомощную маленькую жизнь. Рыдания сотрясали все ее тело. В комнату стремительно вошла испуганная камеристка в ночном чепце и с шалью поверх ночной рубашки. Таких рыданий она никогда не слышала.
— Но, фрекен Шарлотта! Что с вами? Что с вами?
Рыдания, звучавшие почти как крик о помощи, не умолкали. Они отзывались эхом по всему дому.
— Что я должна сделать? — Камеристка была в полном замешательстве. — Позвать вашу матушку?
— Нет, нет, — всхлипывала Шарлотта.
— Но что с вами, фрекен Шарлотта? Вы больны?
Ответ был невнятным, что-то вроде: «Нет, совсем нет», но, возможно, это были другие слова.
Камеристка, которая всегда держалась на почтительном расстоянии от своей фрекен, села нерешительно на краешек кровати. Шарлотта приподнялась и обняла ее.
— Помоги мне! О, помоги мне!
— А чем именно? — смущенно спросила камеристка. Она принуждала себя сидеть. Такую интимность она явно не одобряла.
Шарлотта хотела попросить ее пойти в лес и посмотреть. Но, так как она заметила неприязнь камеристки, то удержалась от этой просьбы. Нервный припадок снова возобновился.
— Слишком поздно! — кричала она. — Все слишком поздно. О, Господи, поверни время назад!
Если бы только можно было повернуть время назад, если бы можно было вернуть ребенка, держать, согреть его и принять презрение и изгнание, которые бы за этим последовали.
Двери отворились, и ее родители вошли в комнату.
— Милое дитя! — воскликнула ее мать. — Что с тобой? У тебя были кошмары?
— О, Господи, если бы это были ночные кошмары, — всхлипывала Шарлотта.
Но она рыдала так громко, что никто не мог понять, что она сказала. Мать и камеристка поменялись местами, последняя, чувствуя облегчение, первая — необычность ситуации.
— Что произошло, Эльсбет? — тихо спросила мать.
— Я не знаю, — ответила камеристка. — Я ничего не понимаю. Она говорит только, что слишком поздно.
— Слишком поздно, Шарлотта? Слишком поздно для тебя найти мужа? Ерунда, тебе всего двадцать пять лет.
— Нет, нет, я не хочу выходить замуж, — закричала Шарлотта. — Никогда! Нет! Никогда!
Ее мать была растеряна.
— Ты сидишь слишком много в помещении. Завтра мы совершим поездку в лес. Там так…
Эти слова вызвали у Шарлотты дикий крик ужаса. Она хватала воздух и билась в истерике, пока не упала на красиво вышитые подушки совершенно обессиленная.
— Может быть, вызвать цирюльника и попросить поставить банки? — пробормотал отец Шарлотты. — Может быть, следует очистить кровь от злых духов?
— Нет, — устало сказала Шарлотта. — Уже все прошло. Это был только кошмар.
Теперь слышалось только приглушенное всхлипывание. Озабоченные и опечаленные, покинули родители комнату дочери.
— Явно, это только женское недомогание, — слышался в коридоре голос матери Шарлотты. — Это скоро пройдет.
Они осторожно закрыли за собой двери. Но Шарлотта знала, что ничто не пройдет, за исключением ее истерики. Она знала, что всю свою жизнь будет мучиться из-за кровоточащей раны в груди и из-за страха. И что мысли, мысли будут точить ее, приходить к ней в одинокие ночные часы в образе молчаливых младенцев.