74 
По мере того как она говорила, Фуше все сильней хмурил брови. Он поднялся и стал ходить взад-вперед по комнате. Обеспокоенная девушка расслышала, как он пробормотал несколько слов, свидетельствующих о его недовольстве.
Наконец он раздраженно сказал:
– Очевидно, Малерусс полностью полагается на вас, если решился доверять сообщение подобной важности. Я содрогаюсь при мысли о том, что могло случиться с вами в дороге!
– Это действительно так важно?
Проницательный взгляд министра впился в нее, словно хотел прочесть, что таится в глубине ее души.
– Гораздо важнее, чем вы могли бы подумать… и ваш вопрос доказывает мне, что вы никоим образом не связаны с Лондонским Комитетом, иначе вы знали бы вышеуказанных лиц. Как бы то ни было, я благодарен вам. А теперь вы можете переодеться.
– Переодеться? Но во что? И для чего?
– В вашу одежду, которая находится там, за ширмой… Нет надобности говорить, что вы свободны, но желательно, чтобы вы покинули тюрьму достойно. Итак, побыстрей одевайтесь, я вас отвезу. А пока я отыщу мать-настоятельницу!
Марианне не надо было повторять два раза. Она поспешила за ширму – сооружение, покрытое черной кожей и обитое медью, – и с радостной торопливостью избавилась от тюремного одеяния. Она носила его недолго, но достаточно, чтобы возненавидеть, и ее охватило чувство глубокого удовлетворения, когда в ее руках снова очутилась ее изящная сорочка, ее малиновое платье, мягкое пальто и хорошенькая шляпка. Правда, в этой мрачной комнате не было ни единого зеркала, но Марианне было все равно. Главное – как можно скорей принять прежний облик.
Когда она одетая вышла, то оказалась перед монахиней, дородной и величественной, чье лицо, несмотря на полноту, сохранило остатки былой красоты. Это, без сомнения, была мать-настоятельница, и она благосклонно улыбалась своей экс-пансионерке.
– Я счастлива, что вы пробыли у нас недолго. Надеюсь, что проведенное здесь время не оставит неприятных воспоминаний.
– Оно было таким кратким, мать моя, что быстро изгладится из памяти.
Реверанс, поклоны, и Марианна, сопровождаемая Фуше, оказалась в коридоре, следуя за монахиней, которая проводила их к маленькой лестнице, ведущей прямо к выходу, где стояла карета министра. Настоятельница решила, что заключенным незачем знать об отъезде девушки. Пусть они думают, что ее посадили в карцер.
– Куда вы меня отвезете? – спросила Марианна своего спутника.
– Я еще не знаю. Мне надо принять решение. Вы упали мне как снег на голову, и требуется время, чтобы все обдумать.
– Тогда, если вам все равно, отвезите меня куда-нибудь, где можно поесть. Со вчерашнего вечера у меня во рту не было ни крошки, и я умираю с голода!
Фуше невольно улыбнулся перед таким аппетитом молодости.
– Я думаю, что покормить вас не составит труда… Садитесь, – сказал он, надевая шляпу, которую держал в руке.
Из кареты протянулась другая рука, в серой замшевой перчатке, чтобы помочь девушке подняться внутрь, и одновременно раздался громовой голос:
– Ах! Я счастлив видеть, что вы снова обрели свободу!
Скорей взлетев, чем поднявшись с помощью этой могучей руки, Марианна оказалась сидящей на бархатных подушках против улыбавшегося ей мужчины, в котором она сразу узнала барона Сюркуфа.
Увидев, что вчерашняя арестованная возвращается в сопровождении министра полиции и его лучшего клиента, добряк Бобуа ощутил громадное облегчение, нашедшее выражение в необычайной быстроте, с которой был сервирован заказанный Сюркуфом завтрак. Утренний табльдот давно прошел, и все кухонные дела в «Золотом Компасе» были приостановлены. Словом, у Марианны нашлось немного времени заняться туалетом, прежде чем идти к столу.
Фуше, у которого были дела в министерстве, откланялся, предупредив, что он ждет Марианну к четырем часам в особняке на набережной Малякэ, чтобы ознакомить ее с некоторыми решениями, принятыми в связи с ее прибытием в Париж. А пока девушка и ее новый друг расположились за накрытым белоснежной скатертью столом, уставленным кушаньями, способными удовлетворить самый требовательный аппетит.
Внезапно возникшая между Сюркуфом и Марианной симпатия была всеобъемлющей. Почти квадратное, напоминавшее львиное, лицо корсара излучало вызывающую доверие силу, тогда как прямой взгляд синих глаз говорил о его искренности. Все его могучее естество переполняли энтузиазм, радость жизни и сознание своей значимости. Хозяин и слуги предугадывали его малейшие желания с таким рвением, словно были моряками на палубе его корабля.
74 
