57 
Я запомнила ее именно потому, что Анна была похожа на меня – высокая, с рыжевато-каштановыми волосами, худощавая, голубоглазая.
– С Грегори все в порядке? – поинтересовалась я.
– Да, разумеется. – Женщина явно удивилась моему вопросу, потом резко остановилась, и ее серый плащ картинно распахнулся, продемонстрировав помятый брючный костюм. – Я должна с вами поговорить, – произнесла она, – о Грегори. – Анна развернулась и направилась к пустой палате.
Я последовала за ней и закрыла за собой дверь, инстинктивно почувствовав, что нам необходимо остаться наедине.
Вдруг без всякого предисловия Анна выпалила свое признание, заливаясь слезами. Они с Грегори были любовниками уже почти год. Они этого не хотели, но так уж случилось, как это всегда бывает в подобных историях. Она любила его, он любил ее и все пытался придумать, как бы мне об этом рассказать.
– Вы причинили Грегори такую боль, навязав ему своего брата, заставляя его как бы сделаться отцом взрослому мужчине, – простонала Анна. – Он сказал, что это стало последней каплей.
– Прошу прощения, мне необходим свежий воздух. – Я вышла в коридор. Мне казалось, что пол уходит у меня из-под ног. Я должна была сосредоточить все свое внимание на собственных коленях. Оперевшись одной рукой о стену, я едва дошла до палаты Артура и вызвала Лизу в коридор. Ей хватило одного взгляда на меня.
– Тебе надо отдохнуть.
Я покачала головой.
– Нет, я должна кое-что сказать Артуру. Через день-два, как только его выпишут, я отвезу его обратно в “Медвежий Ручей”. Насовсем. Прошу вас, передайте ему это. Больше никаких экспериментов, никаких тревог. Я не думаю, чтобы он простил меня за то, что случилось, но он хотя бы сможет не беспокоиться о будущем.
– А как насчет тебя самой? – спросила Лиза.
У меня перед глазами плясали разноцветные огоньки. Мне необходимо было сесть и сделать несколько глубоких вздохов. Я должна была делать вид, что рука судьбы не тащит меня назад, не сомкнулась вокруг моей шеи, как когда-то душила папу, бывшего еще ребенком. Это проклятие держало Пауэллов в “Медвежьем Ручье”, не давая возможности выбраться и разорвать круг печального существования, когда удается с трудом сводить концы с концами.
– Я тоже возвращаюсь домой, – ответила я.
Все в округе Тайбер, до кого дошли слухи и кто хоть немного умел читать между строк, понимали, что я возвращаюсь домой, потерпев сокрушительное поражение. Моему бизнесу пришел конец, мой мужчина влюбился в другую, мой брат из-за меня превратился в запуганное, не желающее произносить ни слова, существо. Мою жизнь обсуждали с таким же упоением, как свадьбы, выпуск в колледже, городские конкурсы или ужин в местном клубе, на котором присутствовал губернатор.
Мой книжный магазин, как все остальные магазины на Персиковой улице, опустел. С болью в сердце я упаковала и отослала все книги, отправившиеся либо обратно к издателям, либо к более удачливым продавцам.
Мне удалось положить в банк Тайбервилла кое-какие деньги, но их хватит на оплату счетов только на несколько ближайших месяцев. За лето мне предстояло наладить домашнее хозяйство, вернуть Артуру веру в людей и способность говорить и отыскать себе достойную работу. Я боялась оставлять брата одного, хотя он не желал входить в дом, если я была там. Но мне все же следовало находиться неподалеку на тот случай, если я ему понадоблюсь. Он и так уже не сомневался, что сестра бросила его и больше не любит.
Артур не мог или не хотел говорить, но бродя по ферме, стонал, убегая в лес всякий раз, как только я к нему приближалась. Он проскальзывал в дом, вышвыривал из холодильника еду или сбрасывал с полок мои книги. Это было совсем непохоже на него.
– Твой брат поступает так, потому что боится и тоскует, – предположила Лиза. – Просто дай ему время.
Он ночевал либо у Лизы в ее квартирке в бывшем курятнике, либо у доктора Вашингтона в полуразвалившемся доме в десяти минутах ходьбы от нашей фермы. Теперь я зависела от Лизы, хотя мне это было неприятно. Она присматривала за Артуром, горевала об отце, ухаживала за огромным садом, который они вместе с папой разбили позади курятников, и оплакивала его там. Как-то раз я наткнулась там на нее. Она плакала и разговаривала с папой о саженцах: “Томас, я сажаю деревца в хорошую землю. Только этим я и могу заниматься”. Я тихонько ушла, стараясь, чтобы она меня не заметила. Мне было горько и грустно оттого, что ее печаль была искренней, что отец никогда не говорил мне о своих чувствах к Лизе, что она называла его полным именем, чего никто, включая маму, никогда не делал.
57 
