Особенно,... 
8 
— Только этого нам не хватало, — заорала Ласара, — чтобы он помер у нас тут от креветок из консервов и мы хоронили бы его на наши жалкие сбережения для детей.
И все-таки она поступила так, как повелевала ей супружеская верность. Пришлось одолжить у соседки три мельхиоровых столовых прибора и стеклянную салатницу, у другой — электрическую кофеварку, у третьей — вышитую скатерть и китайские чашечки для кофе. Она заменила старые занавески на новые, которые вешала только по праздникам, сияла чехлы с мебели. Целый день она драила полы, выбивала пыль, переставляла вещи с места на место, пока не добилась совершенно противоположного тому, что собиралась сделать: растрогать гостя картиной честной бедности.
Вечером в четверг, отдышавшись после подъема на восьмой этаж, президент появился в дверях в своем новом подержанном пальто, в старомодной шляпе пирожком и с розой в руке — для Ласары. Она была поражена его мужественной красотой и графскими манерами и все-таки увидела таким, каким хотела видеть: лицемерным и хищным. Он показался ей дерзко бестактным, потому что она, готовя еду, открыла настежь все окна, чтобы квартира не пропахла креветками, а он, едва ступив на порог, вдохнул, словно во внезапном восторге, прикрыл глаза и, раскинув руки, воскликнул: «О, запах нашего моря!» Он показался ей скрягой из скряг, потому что принес одну-единственную розу, которую, конечно же, украл в общественном саду. Он показался ей заносчивым — с каким презрением оглядел он газетные вырезки о его былой президентской славе, вымпелы и флажки предвыборной кампании, которые Омеро простодушно развесил по стенам гостиной! Он показался ей черствым, потому что даже не поздоровался с Барбарой и Ласаро, которые изготовили своими руками для него подарок, и к тому же за ужином сказал вскользь, что не выносит двух вещей: собак и детей. Она его возненавидела. Однако врожденное карибское гостеприимство пересилило ее предрассудки. Она облачилась в праздничный африканский вечерний балахон, надела все свои священные ожерелья и браслеты и за столом не сделала ни одного ненужного жеста, не произнесла лишнего слова. Она была не просто безупречна, она была само совершенство.
По правде говоря, рис с креветками не относился к высшим достижениям ее кулинарного искусства, но она вложила в него душу, и он вышел замечательным. Президент положил себе рису на тарелку два раза, не скупясь на похвалы, и пришел в восторг от спелых бананов, жаренных ломтиками, и салата из авокадо, хотя и не разделил с хозяевами ностальгических воспоминаний. Ласара терпеливо слушала до самого десерта, пока Омеро не завяз окончательно, так и не добравшись до сути, в проблеме существования Бога.
— Я верю, что Бог есть, — сказал президент, — только он не имеет никакого отношения к людям. Его дела — иного порядка.
— А я верю только в звезды, — сказала Ласара и с ликованием поглядела, какова реакция президента. — Скажите мне день вашего рождения.
— Одиннадцатое марта.
— Я так и думала, — заметила Ласара с ликованием в голосе и очень любезно спросила: — А не слишком ли — две Рыбы за одним столом?
Мужчины продолжали беседовать о Боге, а она ушла на кухню варить кофе. Остатки еды со стола она уже собрала и теперь всей душой желала, чтобы вечер закончился хорошо. Когда она возвращалась в гостиную с кофе, то услыхала слова президента, сказанные в продолжение разговора, от которых просто остолбенела:
— Не сомневайтесь, мой дорогой друг, самое страшное, что могло случиться с нашей несчастной страной, это если бы я вновь стал президентом.
Омеро увидел Ласару, застывшую в дверях с китайскими чашечками и одолженной кофеваркой в руках, и подумал, что она сейчас грохнется в обморок. Президент тоже поглядел на нее.
— Не смотрите на меня так, сеньора, — сказал он ей мягко. — Я говорю искренне. — И, повернувшись к Омеро, закончил: — Хорошо, что я так дорого расплачиваюсь за собственное безрассудство.
Ласара подала кофе, погасила лампу над столом, чтобы ее безжалостный свет не мешал беседе, и гостиная погрузилась в уютную полутьму. Наконец-то гость заинтересовал ее — остроумие не могло скрыть его грусти. Любопытство Ласары возросло, когда он, допив кофе, поставил чашечку на блюдце кверху дном.
После десерта президент рассказал им, что выбрал себе для изгнания остров Мартинику потому, что дружил с поэтом Эме Сезером, — тот как раз издал свой «Cahier d’un retour au pays natal»[3] и смог оказать ему помощь, чтобы он начал новую жизнь. На деньги, что оставались от наследства жены, они купили дом из благородного дерева на холме Форде-Франс с проволочными сетками на окнах и выходившей на море террасой со множеством незатейливых цветов, где приятно было вздремнуть под стрекот сверчков, когда с моря дует ласковый ветерок, а на столе стоит стакан с тростниковым ромом. Там он и остался с женою, которая была на четырнадцать лет старше его и болела со времени своих единственных родов; забаррикадировался от судьбы давним своим пороком — чтением латинских классиков в оригинале, убежденный в том, что переживает последний, заключительный акт своей жизни. На протяжении многих лет ему пришлось сопротивляться бесчисленным искушениям; какие только авантюры не предлагали ему его разгромленные сторонники.
8 
