47 
Дождавшись конца церемонии, Иван обратился к Семь-сорок:
— Слушай, я, наверное, поеду. Что-то меня до дома, до хаты потянуло. На пьянку оставаться желания нет, глядеть на ваш с Ликвидатором апартеид — тоже. Так что пойду, соберу вещи и двину.
— А меня не захватишь?
— Тоже ностальгия замучила?
— Ну, вроде того.
— Давай, поехали. Заодно меня по дороге тормошить будешь, если начну за рулем засыпать. Что-то меня сегодняшний день вымотал до крайности.
— Та же фигня. Чувствую себя, как белье после центрифуги.
— Эк как с тобой жизнь-то неласкова!
— И не говори, кума! У самой муж пьяница!
Семь-сорок вздохнул про себя с облегчением. Вроде бы Лесничий больше на него не дуется. И то хлеб. А то еще не хватало рассориться в одночасье со всеми друзьями — это уже полный маразм получится.
Они оперативно свернули свой лагерь, с некоторым сожалением в последний раз осмотрели место бывшей стоянки и, попрощавшись с организаторами и знакомыми джиперами, отправились домой.
Как и предсказывал Лесничий, на полпути к Москве его основательно сморило. Он добросовестно пялился сквозь лобовое стекло на трассу, шел с крейсерской скоростью под девяносто, при необходимости совершал обгоны, но уже совершенно не врубался в то, что и как делает.
— Слушай, Серега, давай поговорим о чем-нибудь, а то я под эту музыку точно засну.
— Да ты что! Это же «Рамштайн»! Меня лично от них всего аж трясет, уже изнутри вибрирую! Скоро пломбы из зубов повылетают, а ты говоришь «засну»!
— Да хоть «Рамштайн», хоть «Песняры» — все едино. Если не буду разговаривать, мы с тобой в каком-нибудь гостеприимном кювете окажемся, к бабке не ходи!
— Слушай, если ты так устал — чего ж тогда домой рванул? Выспался бы и с утра бодрячком! Дела, что ли, какие срочные нарисовались?
— Я ж говорю — ностальгия одолела. Вот хочу сегодня спать в своей квартире, и хоть кол на голове теши! Понимаю, что глупо, но приспичило мне, и все тут!
— М-да, как говорят на Байконуре, «как у вас все запущено». Ладно, будем разговаривать, раз просишь. Слушай, если не хочешь — не отвечай, поскольку это дело, конечно, не мое, но все же: как там Кристина? Олег говорил, ты ее вроде отдыхать отправил?
— Ну, можно и так сказать, хотя боюсь, у нее на этот счет другое мнение. Если она по возвращении об мою голову столовый сервиз не переколотит — уже победа. Внутри понимаю, что честнее было бы ей все заранее рассказать, но она бы тогда точно не согласилась на мой план. Так что сейчас я весь как на иголках. Боюсь.
— Чего? В твоем домашнем сервизе слишком много предметов?
— Если б так! Я за ней ехать боюсь. Понимаешь, если так посмотреть: я ее привез, я ее и забирать должен. Но боюсь — словами не передать. Вот и откладываю поездку, уговариваю себя, мол, лучше на следующей неделе отправлюсь. Приходит эта самая следующая неделя — мне уже кажется, что лучше через неделю ехать. В общем, веду себя как сопливый мальчишка.
— Скорей уж как испуганный страус! Зарылся по самые уши в песок и не отсвечиваешь.
— Между прочим, это все басни: страусы свои головы в песок не засовывают. Просто пригибают их низко к земле, и все. Поэтому шуточки про бетонный пол — это именно шуточки, и ничего больше.
— Ну ладно, уговорил: страуса беру назад. И что делать собираешься?
— Если честно — ждать. Понимаешь, в принципе, она могла уже несколько раз домой вернуться. Она — девчонка упорная, если что-то себе в голову втемяшит, ее хрен кто остановит. Не женщина — а бронепоезд. Извернется, а найдет способ. Вот я и надеюсь тихо-тихо так, что раз она все еще не приехала, значит, ей там понравилось.
— А съездить в разведку? Узнать ситуацию на месте? Втихаря, разумеется!
— Я уже думал об этом. Но даже этого боюсь. Понимаешь, я себя знаю: если окажусь рядом с ней, то не сдержусь, захочу увидеться. И тогда весь смысл этой разведки летит коту под хвост. Даже если ей там понравилось, Кристя из принципа захочет вернуться в Москву. Немедленно. Да еще и мне люлей навешает. А я бы хотел, чтобы она подольше отдохнула. И может быть, что-то поняла. По крайней мере, простила то, что я ее там бросил. Глупо, правда?
— А что она должна такого понять?
— Понять… Понять то, что я люблю ее, но жить так, как мы жили, дальше не намерен и не могу. Я готов быть для нее кем угодно: мужем, любовником, охранником, в крайнем случае — жилеткой для слез, лишь бы ко мне не относились как к предмету интерьера. Я не могу играть роль любимого комода или карманной болонки.
47 
