32 
– Кстати, я не был первым у вашей дочери, хотя признаюсь: будь она девственницей, меня это вряд ли остановило бы.
Проходя мимо Веры, он отодвинул ее плечом в сторону и проковылял по темному коридору к своей комнате. Распахнув дверь, вошел, потом закрыл ее за собой. Он некоторое время постоял, прислонившись к двери и прижав руку к сломанным ребрам. Собравшись с силами, Сокол подошел к кровати и сдернул на пол шерстяное одеяло, свернутое в ногах. Это было то самое одеяло, с которым он когда-то много лет назад пришел в этом дом. Опустошив ящики и вешалки платяного шкафа, он свалил на одеяло всю свою одежду и остановился, чтобы в последний раз взглянуть на комнату, которая больше ему не принадлежала.
Из-за двери послышался слабый звук. Что там еще затевается? Какая-то очередная хитрость? Сокол, не оборачиваясь, замер, напряженно прислушиваясь. Дверная ручка потихоньку повернулась… Мышцы Сокола, несмотря на боль, сжались, готовые к отпору. Дверь бесшумно распахнулась – это была Кэрол.
– Сокол, мне очень жаль, что так получилось, – донесся до юноши ее извиняющийся шепот. – Я сама не знаю, почему я это сказала. Я была так… испугана. Ты должен мне поверить. Ма и па убьют меня, если узнают…
Сокол медленно обернулся. Глаза Кэрол расширились, когда она увидела его лицо. Девушка побледнела и отвернулась.
– Ну что, отвратительный у меня вид, не так ли?
– Пожалуйста… прости меня, – пробормотала она, не в силах еще раз взглянуть на Сокола.
– Если я прощу тебя, то, стало быть, должен и забыть то, что произошло? Так ты считаешь? – Сокол отвернулся и начал связывать углы одеяла. – Почему бы тебе не побежать к Чэду? Он простит тебя.
Левой рукой Сокол поднял свернутое в узел одеяло, и тут его пронзила такая острая боль, что он резко задышал, чтобы немного унять ее.
– Сокол, пожалуйста, – Кэрол повернулась к нему, опустив голову, и прошептала еле слышно: – Если бы на твоем месте был Чэд, ничего этого бы не случилось.
Губы Сокола скривились в усмешке, искаженной болью. Он протянул руку и провел пальцами по прядке длинных золотистых волос Кэрол.
– Какое сияние!.. Но нет, это не солнечный свет, – проговорил он, словно размышляя вслух, и вышел из комнаты.
Путь через двор ранчо к бараку, где жили рабочие, показался Соколу бесконечным – ноги подгибались от слабости. Когда он наконец распахнул дверь и вошел, в бараке воцарилась тишина. Но Сокол слишком устал и слишком плохо себя чувствовал, чтобы обращать внимание на пристальные взгляды. Один его глаз полностью заплыл, а от второго осталась только узкая щель, и через эту амбразуру Сокол разглядел свободную незастланную койку с матрасом, свернутым в цилиндр в головах. Прохромав с неловкой поспешностью к койке, он уронил рядом с ней свой узел.
Всего лишь несколько секунд ушло на то, чтобы расправить матрас, осторожно опуститься на него и, превозмогая боль, вытянуться на нем. Он не потрудился снять ботинки или найти одеяло, чтобы укрыться, – едва коснувшись спиной грубой постели, Сокол закрыл глаза и тут же уснул. Это был глубокий целебный сон, отключивший сознание и позволивший телу самому начать долгую восстановительную работу.
Он провел во сне, ни разу не проснувшись, целые тридцать шесть часов. Когда он наконец открыл глаза, то обнаружил, что засохшая кровь смыта с его тела, грудь стягивает тугая повязка и чьи-то мозолистые руки подносят ему чашку с горячим бульоном. Переведя глаза с рук на лицо сидящего на краю постели человека, Сокол узнал Лютера Уилкокса.
– Что это? Яд? – спросил он хрипло, пытаясь приподняться, и почувствовал, что все его тело словно бы окаменело. – Кажется, ты решил закончить то, что начал…
– Да это уже вроде ни к чему, – Лютер подождал, пока Сокол возьмет чашку с бульоном, вернулся к столу, на котором раскладывал пасьянс, и закончил: – Кэрол уехала в Феникс и поживет там некоторое время с мистером и миссис Фолкнер.
Затем он сел на стул спиной к Соколу, взял карты и молча углубился в пасьянс, не обращая более на больного никакого внимания.
Три дня спустя Сокол оседлал лошадь, взял кое-какие свои пожитки и уехал в каньон. Он провел у родственников матери около месяца. Окреп и поправился, но жизнь в резервации была не для него, и он опять вернулся на ранчо.
Никто не спросил его, где он был или по какому праву поселился в бараке для работников. Утром он вместе с остальными ковбоями выехал на пастбище и начал работать. Ролинз не поручал ему никаких работ и не требовал отчета о том, что Сокол сделал за день, но всякий раз, когда они сталкивались, глаза Тома загорались ненавистью.
32 
