57 
И его жена действительно вошла в комнату. Несмотря на бледность и несколько неуверенную походку, она все равно была прекрасна. Во время беременности ее волосы стали еще гуще и сейчас сияющей тяжелой волной струились по плечам. Синяя шелковая блуза облегала ее плечи и грудь, а ниже падала свободными складками, и только Николас знал, что под ней ее черные брюки застегнуты английской булавкой. Джоан Фогерти тут же оказалась рядом с Пейдж и прижала руку к ее животу.
— Ну надо же, совсем ничего не заметно! — воскликнула она, а Пейдж возмущенно покосилась на Николаса.
Николас улыбнулся и пожал плечами. «А что я могу сделать?» Он обождал, пока Пейдж отвела взгляд, а затем повел Алистера в гостиную, попутно извиняясь за тесноту.
Пейдж подала обед супругам Фогерти и Руссо, а также ван Линденам и Уокерам. Она приготовила блюда по секретным рецептам Лайонела: суп из лущеного гороха, ростбиф, молодой картофель и глазированную морковь. Николас наблюдал за тем, как она переходит от одного гостя к другому, наполняя их тарелки салатом из шпината. Он хорошо знал свою жену и понимал, что она рассчитывает на то, что пока в тарелках есть еда, никто не вспомнит о том, что они разные.
Пейдж была в кухне, готовясь подавать основное блюдо, когда Рене Руссо и Глория Уокер начали перешептываться. Николас увлеченно обсуждал с Алистером Фогерти проблему иммунодепрессантов и их воздействия на пересаженный орган, но вполуха продолжал прислушиваться и к беседе дам. Он хотел знать, что происходит в его доме. От первого званого обеда могло зависеть его повышение или понижение в больничной иерархии.
— Готова побиться об заклад, — говорила Рене, — она выложила за эту посуду кругленькую сумму.
— Почти такую же я видела в «Золотых руках», — кивнула Глория.
Николас замер, прислушиваясь к тому, как они перемывают косточки его жене, и не заметил, как предмет их сплетен вошел в комнату.
— Это последний писк моды, — добавила Глория. — Карандашные рисунки, напоминающие обезьяньи каракули. Подумать только, у людей еще хватает наглости выдавать это за настоящее искусство. — Тут Глория заметила застывшую в дверях Пейдж и натянуто улыбнулась: — А-а, Пейдж… А мы тут восхищаемся твоей посудой.
Пейдж выпустила из рук блюдо с ростбифом, и тот покатился по бледно-бежевому ковру, пачкая его кровью.
***
В тот год, когда Николасу исполнилось семь лет, его родители так и не развелись. Более того, всего через неделю после злополучного матча жизнь Николаса, а также жизнь его родителей, чудесным образом вернулась в прежнее русло. Три дня Николас в полном одиночестве завтракал и обедал за кухонным столом, пока его отец в одиночестве пил виски в библиотеке, а мама пряталась в лаборатории. Проходя по комнатам и коридорам, мальчик слышал только эхо собственных шагов. На четвертый день из подвала донесся визг пилы и стук молотка, и он догадался, что мама делает рамку. Она делала это и раньше, когда готовила фотографии к выставке вроде той, на которой она представила снимки вымирающих видов животных. Она заявила, что ни за что не доверит свои работы какой-то непонятной мастерской, и купила дерево, гвозди и защитную пленку. Николас часами сидел у подножия главной лестницы, катая ногами баскетбольный мяч, который ему категорически запрещалось заносить в дом, вот только рядом не было никого, кто мог бы ему об этом напомнить.
Мама вышла из подвала, прижимая к себе рамку с фотографией. Пройдя мимо Николаса, как мимо пустого места, она поднялась по лестнице и повесила фотографию на стену на уровне глаз, там, где ее невозможно было не заметить. Потом повернулась и ушла в спальню, плотно затворив за собой дверь.
Это была фотография рук его отца, больших и загрубевших от работы, с коротко подстриженными ногтями хирурга и острыми костяшками. А сверху их накрывали руки мамы: гладкие, прохладные, мягкие. Как руки отца, так и руки мамы были очень темными. Их силуэты очерчивал пучок ярко-белого света, а на черном фоне сверкали и переливались обручальные кольца. Они казались невесомыми и как будто парили в окружающем их темном пространстве. Самым странным в этой фотографии было положение рук матери. Сначала казалось, что они ласкают руки отца. Стоило моргнуть, и становилось ясно, что они сложены в молитве.
Вернувшись домой, отец сразу поднялся наверх, тяжело опираясь на поручень и полностью игнорируя затаившегося в темном углу сына. У фотографии он остановился и опустился на колени.
57 
