76 
– Орудие убийства – это то, чем совершается убийство.
– А если человек при этом жизнь спасал? Свою и других людей?
– И при этом отнял чужую жизнь? – уточняет старик. – Он – убийца.
– Ни черта ж себе!
– Человек, – поясняет старик, – который причисляет себя к силам добра, должен отличаться именно использованием человечных… методов. И убийство разумного существа в их число не попадает.
– Ага. Интересно, – спрашиваю, – а какой человечный метод вот лично вы бы применили против… ну, скажем, разумного существа в рогатой каске, которое прет на вас и поливает все вокруг свинцовым дождиком… от живота веером?
– Если это существо действительно разумно, – заявляет старик, – то с ним всегда можно найти общий язык… хм, компромисс.
Тут уж я не выдержал и на крик сорвался.
– Да нельзя, – ору, – найти с ним общий язык! Потому что не желает эта су… это существо… никаких… компромиссов. У него в башке под каской если и есть какая-то мысль, кроме трех «П», то мысль эта – чтобы я в земле лежал, а он по ней дальше ходил и воздух портил!
– Три «П», позвольте узнать…
– Первая – пожрать, а остальные, – на рыжую кошусь, – сами догадаетесь.
– Очень эмоционально, – замечает старик. – Но…
– Да что вы несете! – взвилась Кара. – Какой общий язык?! С кем?! С орками?! С гоблинами?!
– Если перечисленные вами существа разумны…
– Они, мать их за ногу, разумны. Они достаточно разумны, чтобы жрать человечину не сырой, а вареной и жареной… Заживо!
Ну и ну. Второй раз слышу, чтобы рыжая так из себя вылезла.
– Что ж, – дедок руками развел. – Если вы, молодые люди, считаете, что цель оправдывает средства…
Ах ты, думаю, прохожий чертов! Ты мне будешь еще тут французских философов цитировать?!
– Еще как считаю, – говорю. – Потому что великая энергия рождается только для великой цели.
Так-то. Цитировать и мы умеем.
– И если для этого придется кровь пролить… Что ж, крови мы не боимся.
– Свою кровь или чужую?
Ну, сволочь ехидная!
– А это уж как получится, – отвечаю. – Только обычно если чужую льешь, то и без своей не обходится.
– И вы считаете, – говорит старик, – что после всего сказанного вы еще можете причислять себя к Добру?
Чувствую – достал он меня вконец. Задолбал не хуже немецкой полковой артиллерии.
– А мне плевать, – говорю, – как меня за моей спиной шепотом обзывают – добрым или злым. Если я уверен, что мое дело правое, – переживу. Если для того, чтобы вот такие девчонки, как она, винтовки только в музее видели, придется глотки спящим резать… тупым ножиком – ничего, перепилю. А как меня при этом называть будут…
– Героем! – заявляет Кара. – И любому, кто посмеет хоть заикнуться… – и за нож свой хватается.
– Давайте, – говорю, – вот на чем сойдемся – если вы мне докажете, что я во всем том и этом мире один-одинешенек темным гадом остался, а все остальные – сущие ангелы, только что без нимбов, – я в тот же момент из вот этого пистолета пулю в висок пущу, сам, чтобы ангелочки крыльев не замарали. Но не раньше.
Дедок на меня странно как-то так глянул.
– Вижу, – говорит, – что вы и в самом деле искренне верите в то, что говорите.
– Поправочка. Верить – это все-таки больше к отцу Иллирию, по его части. А я, если что говорю, – знаю! Что все должно быть именно так, а не иначе, и точка!
Верить и знать – это, как говорил рядовой Свиристелкин, две большие разницы. Вот я, например, верю в победу коммунизма и даже иногда дожить до этого надеюсь. А знать… Когда нас в 41-м танки утюжили, когда в 42-м в степи огнеметами выжигали, когда мы в 43-м сквозь битый снарядами лед продирались… И когда нас на том островке шестиствольные с болотной тиной смешали – все это время мы не верили, а знали, что придет день… Зимний, весенний, летний… Придет день, когда отгремят последние выстрелы и наступит тишина. И весь мир будет вслушиваться в эту тишину и с огромным трудом верить, что она наконец настала.
Зеленого аж отшатнуло от костра.
– А что вы… – начинает.
Но тут уж у меня терпение накрылось. Сколько ж думаю, можно с этим прохожим лясы за жизнь точить. Этот странничек, мать его за ногу, чистой воды провокатор. А мне, между прочим, завтра в бой идти.
Встал я. «ТТ» у меня в руке уже был, так что я просто курок взвел – хорошо так щелкнуло, боровичок враз осекся и на пистолет уставился.
– Вот что, – говорю, – я, конечно, как говорил сержант Николай Аваров, дико извиняюсь за негостеприимство, а только шли бы вы, дедушка… степью.
76 
